Наскоро умывшись и побрившись, я спустился вниз. Ирландка приветствовала меня слабой улыбкой.
— Доброе утро, Энрике. Как спалось, хорошо?
— Да, сестра.
— Прошу вас, пройдите в приемную матери-настоятельницы, она хочет вас видеть.
Мы вошли. За письменным столом сидела женщина лет пятидесяти, может, и старше, с очень строгим лицом. Черные глазки так и впились в меня.
— Говорите по-испански?
— Очень плохо.
— Что ж, тогда сестра переведет. Мне сказали, вы француз?
— Да, мать.
— Вы бежали из тюрьмы в Рио-Хаче?
— Да, мать.
— Когда?
— Месяцев семь назад.
— Где вы были все это время?
— С индейцами.
— Что?! С индейцами? Как это понимать? Ведь эти дикари никого не допускают на свою территорию. Ни один миссионер не сумел еще проникнуть к ним. Где вы были? Говорите правду!
— Я был у индейцев. И могу это доказать.
— Каким образом?
— А вот этими жемчужинами... — Полотняный мешочек был приколот изнутри к моей куртке. Я отцепил его и протянул ей. Она развязала бечевку, и из мешочка высыпалась целая пригоршня жемчуга.
— Сколько их здесь всего?
— Не знаю. Пятьсот, может, шестьсот. Около того.
— Это не доказательство. Может, вы где-то его украли.
— Чтобы рассеять ваши подозрения, я готов сидеть здесь до тех пор, пока вы не выясните, был ли где украден жемчуг или нет. Если вам того хочется, конечно. Деньги у меня есть, я в состоянии оплатить свое пребывание. И обещаю, что не буду покидать свою комнату без вашего разрешения. Она смотрела на меня пристально и жестко. Наверное, думала про себя: «А что, если ты сбежишь? Уж если из тюрьмы сбежал, отсюда-то не в пример легче».
— Я могу оставить мешочек у вас. Тут все мое состояние. Пусть оно будет в надежных руках.
— Что ж, хорошо. Но вам вовсе не обязательно все время сидеть в комнате. Можете выходить в сад, утром и днем, когда воспитанницы в церкви. Есть будете в кухне, вместе с прислугой.
Беседа несколько успокоила меня. Я уже поднимался к себе, когда ирландка позвала меня на кухню. Большая чашка кофе с молоком, очень свежий черный хлеб и масло. Монахиня наблюдала, как я завтракаю. Выглядела она обеспокоенной. Я сказал:
— Спасибо, сестра, за все, что вы для меня сделали.
— Я хотела бы сделать больше, но не могу. Ничего не могу, мой друг Анри,— и она торопливо вышла из кухни.
Я сидел у окна и смотрел на город, порт и море. Никак не удавалось избавиться от ощущения опасности. Я решил бежать в эту же ночь.
Днем надо спуститься во двор и посмотреть, можно ли перебраться через стену. В час дня в дверь раздался стук.
— Пожалуйте кушать, Энрике.
— Спасибо, иду.
Я сидел за столом на кухне и уже готовился приступить к блюду из мяса и вареного картофеля, как вдруг распахнулась дверь и вошли четверо полицейских с ружьями и офицер с револьвером.
— Не двигаться, иначе стреляю! — Он надел на меня наручники. Ирландка вскрикнула и упала в обморок. Две монахини, работавшие на кухне, еле успели подхватить ее.
— Идем! — скомандовал офицер. Они отвели меня в мою комнату. Там перетрясли мой узелок и тут же обнаружили три тысячи шестьсот песо золотом. Странно, но футляр со стрелами они при этом отложили в сторону, даже не поинтересовавшись, что в нем, наверное, приняв за пенал для карандашей.
Не скрывая торжествующей улыбки, офицер сунул монеты в карман. Мы вышли. Во дворе ждал старенький автомобиль.
Полицейские и я погрузились в эту развалюху, и она тронулась с места, управляемая шофером-негром, тоже в полицейской форме, с угольно-черным лицом. Я был совершенно подавлен и не пытался протестовать.
Приехали. Выбравшись из автомобиля, они провели меня прямо в кабинет. Начался допрос.
— Говорите по-испански?
— Нет.
— Позвать сапожника.
Через несколько минут появился маленький человечек в синем фартуке, с молотком в руках.
— Вы тот француз, что бежал из Рио-Хачи год назад?
— Нет.
— Лжете!
— Не лгу. Я не тот француз, что бежал из Рио-Хачи год назад.
— Снять с него наручники! Куртку и рубашку тоже! — Он взял со стола какую-то бумагу и заглянул в нее. Там были описаны все татуировки.— У вас не хватает мизинца на левой руке. Да, значит, это вы.
— Нет, не я, потому что я бежал не год, а всего семь месяцев назад.
— Это не имеет значения.
— Для вас, может, и не имеет, а для меня — очень даже имеет.
— С тобой все ясно. Ты — типичный убийца. Француз или колумбиец — неважно. Все вы, убийцы, одинаковы, все неисправимы. Я заместитель начальника тюрьмы и не вправе решать, как поступить с тобой. Пока посидишь со своими приятелями.