Скоро Пинега: «Братчанин» проплыл уже около сотни километров. На этом притоке Двины, в самом его устье, находится Усть-Пинежский рейд. Здесь связывают плоты, уходящие к Архангельску.
С высокого берега Пинеги открывается вид на реку: поперечная запань перекрывает, как бы стягивает оба берега. По одну сторону ее, вверх по течению, до самого горизонта — мертвый завал бревен. Реки, живой бегущей воды не видно, и от этого становится не по себе: знаешь, она там, под бревнами, лишенная солнца и воздуха. Несколько крупных лесозаготовительных предприятий расположено на Пинеге, и в короткое весеннее время, пока не спала вода, они торопятся сплавить древесину в глубоководное нижнее течение. Вот здесь, на подходе к рейду, она и стоит до осени, пока не разберут весь завал.
По другую сторону запани, в самом устье, — рейд. Это словно город на воде: длинные улицы, переулки, мостики, избушки. Есть что-то геометрически ритмичное в четких рядах сеток, похожих на дорожки в бассейне, в слаженных взмахах людей баграми, в направленном движении бревен к сплоточным машинам. Пахнет мокрым деревом, солнцем, водой — густая, темная, зажатая деревянными тротуарами, она стремится, как всегда, к устью...
Идет и идет по Пинеге, на протяжении семисот с лишним километров, моль: почти полтора миллиона кубометров сосны и ели несут ежегодно воды реки. «Трудно избежать молевого сплава, — сетовал Герман Петрович Пшеницын, директор Холмогорской сплавной конторы, — вот разве построят скоро железную дорогу Архангельск — Карпогоры, тогда разгрузят и Пинегу...»
Помнится, об этой дороге говорил и Марк Андрианович Софронов в Архангельском институте леса и лесохимии. Заведующий лабораторией охраны и защиты леса напоминал как аксиому, что топляк отравляет воду, поглощает кислород, отчего исчезает рыба, и в первую очередь ценная — семга, стерлядь. Он приводил другие цифры, более общего масштаба, из которых было ясно, что не только Пинега страдает от молевого сплава, но и Ежуга, и Юла, и Покшенга, и Вага, которая «давно стала деревянной».
Но ведь моль — это не только медленная гибель реки, это и потери. Между тем леса на юге области почти вырублены, в среднем течении Двины вырубаются, на Онежском полуострове леса небогатые, малопроизводительные, на востоке области — притундровая климатозащитная зона, где рубка запрещена. Через 20—25 лет эксплуатационные леса области могут быть сильно истощены.
— Если мы научимся брать с гектара больше древесины за более короткий срок и рационально использовать ее, — говорил Софронов, — этого не произойдет. Да и новые леса подрастают: каждый год в области высаживают десятки тысяч гектаров...
Идем ночью: светло. Неожиданно отказало рулевое управление, и произошло это в ту минуту, когда совсем рядом проходил теплоход «Неман». На руле был Андреев. Ему ничего не оставалось, как ждать исхода неминуемого столкновения; теплоход тревожно загудел, увидев приближающийся, бессмысленно рыскающий катер и — спасибо рулевому «Немана» — резко взял в сторону...
Это случилось недалеко от берега, на небольшой глубине, и ребятам пришлось волоком тащить «Братчанин» до пристани Ракула. Остаток ночи и день прошел в работе. Местный механик Саша, светловолосый паренек, молча помогал братчанам и только иногда, когда налетал ледяной порыв ветра, повторял:
— Сиверко, однако, до костей пробират!
Об Иване Андреевиче Федоровцеве я узнала случайно.
Мы остановились у пристани Пукшенга. Толоко что от нее отвалил, шлепая плицами, колесный пароход. У причала было тихо и пустынно. Мальчишки на берегу палили костер меж валунов, и дым относило ветром в сторону деревни, стоявшей на угорах. Неподалеку от пристани сидели две молодые женщины и смотрели на реку. Я подола к ним. Обе были ясноглазые, с крепкими белыми зубами, спокойной, мягкой речью, пересыпанной полувопросительным-полуутвердительным «ну?».
Та, что порыжей, побойчей, говорила:
— Ну? Вот мать у меня и ткала, и вышивала — красота! И меня научила. А я бросила. Некогда, да и зачем? Пойдешь в магазин — и все хлопоты... У нас много мастеров в селе было, а осталось три старика, корзины плетут. Хороши таки корзины...
Огородами, перелезая через жердины, она проводила меня на край деревни. Федоровцев, худой мужичонка, в пиджачке и сапогах, стоял на крыльце своего большого дома. С хитринкой смотрели его слезящиеся глазки.
— А зачем нужен Иван Андреевич? — За его спиной в проеме двери появилась крупнотелая пожилая женщина с недобрым взглядом.