В наступившей тишине я услышал злобное бурчанье и плеск отливающей воды под днищем лодки, ровный шум сосен на острове и далекий рокот лодочного мотора Марьи Дмитриевны. Я похолодел. Куда отнесет меня в кромешной тьме студеной осенней ночи? Правда, у меня были с собой весла, но значение их было чисто символическое. У крупного развалистого карбаса были высоко надшиты борта. Это делало его пригодным для плавания при очень большой волне на моторе, но на веслах идти было практически невозможно.
Пока я ковырялся в моторе, лодку несколько раз развернуло, и я не только не мог судить, в какой стороне остров, но и не представлял, насколько далеко отнесло меня отливное течение. Бесконечно далекий рокот моторки еще слабо дрожал в воздухе, и по нему я сориентировался. Кое-как шлепая веслами, направил лодку к предполагаемому островному берегу.
Наступила абсолютная тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием уключин и слабым плеском весел.
Не знаю, час прошел или два. Мне казалось, что уже весь остров проплыл мимо меня. Но вот неясно выделились из тьмы высокие смутные силуэты — скалы и сосны. Берег был рядом. Я с облегчением вздохнул. Мне показалось, что это Краснощелье — высокие скалы километрах в семи от Лобанихи. Но, к своему удивлению, я обнаружил, что моя лодка вплывает в губу. Это была... Лобаниха!
Заночевал я в своем же доме. Проснулся, словно подброшенный чувством беспричинной тревоги. Серел рассвет. Погода круто переменилась. Дул зюйд-ост. Со стороны Киндомыса бежали хмурые волны и грохались о скалы под окнами кордона. Стояла «большая вода». Волны достигали корпуса суденышка, выкинутого когда-то штормом на скалы, и, подвигая его, стучали днищем о камень...
Вдруг я услышал тихое: «Терве».
— Что, мотор сдал? — в дом входила Марья Дмитриевна.
— Сдал, Марья Дмитриевна, — вздохнул я. — А вы откуда узнали?
— Немудрено догадаться. Если следом ехал, да не доехал... Хотела ночью искать, да раздумала. Кто знает, куда твою лодку вынесет. Все равно не увидишь. Ну что же, разговаривать некогда. Хоть волна и большая, но дорога каждая минута. Поведу твою лодку на буксире.
Она подогнала свою лодку к моей. Сильными и точными движениями Марья Дмитриевна сдвоила мою якорную веревку и каким-то хитроумным морским узлом привязала к металлической пластине, привинченной болтами к тупой корме ее лодки. На этой пластине, в шарнирах, держится руль. Заметив мой удивленный взгляд, Марья Дмитриевна пояснила:
— У тебя лодка тяжелая, а волна большая. Хоть веревка на вид прочная, а надо ей дать запас.
Мы двинулись в путь. Ветер свежел. Марья Дмитриевна направила свою лодку не на запад, как мы обычно ездили, а на юг, к Киндомысу, чтобы, подойдя к нему, повернуть направо и идти в затишье за скалистой громадой.
Мы шли против ветра. Моя лодка вскидывала нос, а потом с силой бухалась в распадок между волнами. Веревку-буксир люто дергало, и я понял, что Марья Дмитриевна поступила предусмотрительно.
Встречный ветер пронизывал насквозь, хотя на мне была теплая куртка и шлем подводника. От морского стрежневого ветра не спастись, если ты в лодке.
Киндомыс приближался нестерпимо медленно. Однако островная жизнь научила меня терпению. Наконец каменная стена Киндомыса, увенчанная сосновой гривой, укрыла нас от ветра. Мы повернули направо, вошли в Еремееву салму 1 и вскоре причалили к пирсу биостанции. Надо было обогреться, обсушиться, прежде чем снова тронуться в путь, к Городецкому кордону.
1 Салма — пролив между берегом и островом (поморск.).
Переезд подходил к концу. Оставалось последним рейсом переправить с острова семью.
Мы тронулись в путь. На первой лодке сидели Марья Дмитриевна, лесник Иван и Галя, моя жена, на буксируемой — я с тремя маленькими дочерьми. Я запихал девчонок в спальные мешки и каждой сунул еще по грелке с горячей водой.
Морская вода с клекотом вливалась в Бабье море. Нам предстояло пройти свирепый Городецкий порог. Случалось, мощный катер не мог преодолеть его течения. Мы подошли к мыску, на котором стоял морской знак. Ровно рокотал лодочный мотор, а мы все сидели возле мыска со знаком, сколоченным из серых обветренных досок. Пять, десять, пятнадцать минут... Мне даже казалось, что нас относит назад.
— Марья Дмитриевна! — крикнул я.
Она повернула ко мне спокойное лицо, обрамленное выгоревшим капюшоном штормовки.
— Наверное, не пройдем!
— Пройдем, — по-северному окая, отозвалась она. — Ничего — пройдем!
Я покачал головой. Она ободряюще кивнула мне и отвернулась.