Мы пробуем «Мяту», «Тархун», «Шоколадный» напиток, и опять «Мяту». Я прошу Георгия Ираклиевича объяснить, что же все-таки означает «охранная зона с режимом заповедника».
— Главное, вы должны понять, — говорит он, — что Старый Тбилиси — это составная часть города Тбилиси. Это не город под колпаком, откуда выкачали воздух, и там — в вакууме можно делать все, что угодно. Это не Помпеи! Город живет, следовательно, здания наделяются определенными функциями — жилыми, административными, общественными, культурными торговыми...
Самая большая ценность исторической части даже не отдельные памятники, а градостроительная структура, именно ее надо было выявить и сохранить в первую очередь. Но ведь такой подход порой идет вразрез с современными представлениями об удобствах, с современными социально-культурными нормами. Жители должны жить в современном городе, это и диктует требования к нам, реставраторам. Это определяет понятие «регенерации», то есть обеспечение максимальной жизнеспособности, сочетающееся с выявлением функций, которые отвечают требованиям времени. Понятно?
— Понятно, — отвечаю я, вдруг осознав, что любимое словечко Батиашвили «функция», от частого употребления режущее слух, в устах Георгия Ираклиевича синонимично заботе о людях...
Словно уловив мои мысли, Батиашвили доверительно наклоняется и говорит вполголоса:
— Скажу по секрету: в самом начале реконструкции жители с охотой уезжали из старого города. Еще бы! Ведь перед ними маячили новые благоустроенные квартиры. А затем, когда облик охранной зоны стал вырисовываться, многие начали проситься обратно. Поняли: в Старом Тбилиси красиво — раз, удобно — два, наконец, это центр города — три.
— Функционально — четыре, — вставил я.
— Да, функционально, — серьезно согласился Георгий Ираклиевич.— Но дело, в общем-то, не только в этом. Люди прониклись идеей заповедности, идеей грамотной охраны городской среды. И даже начали вносить свой вклад. Кто принес в реконструированный дом старую резную дверь, кто — бронзовую дверную ручку. Приносили утварь, стулья...
— В общем, вы работаете по принципу Родена: «Беру глыбу мрамора и убираю все лишнее...»
— Примерно так, — смеется Батиашвили. — Хорошо бы еще знать, как убирать и лишнее ли...
— Скажите, Георгий Ираклиевич, — осторожно начинаю я, собираясь задать вопрос, который просится давно, — вот вы расчищаете, выявляете, реставрируете... Вселяете в обновленные дома людей. На первых порах все хорошо: стены блещут свежей краской, балконы радуют воздушной графикой... А дальше?
— Что — дальше?
— Проходит два-три года, люди привыкают, начинают относиться к жилью как к чему-то извечному, и вот уже заповедник не заповедник: стены обшарпаны, проступили пятна сырости, балясины балконов облупились, на веревках между домами полощется на ветру белье...
— Скажите, а у вас в Московском метро белье полощется? — тихо спросил Батиашвили наэлектризованным голосом, предвещающим грозу.
— Разумеется, нет. А почему...
— Мусор, окурки, грязь там есть?
— Нет и никогда не было. Потому что с самого начала...
— Вот!!! — грянул гром. — Потому что с самого начала люди в метро относились к окружающей их среде как к произведению искусства! А почему у нас такого не может быть? Посмотрите на старый город. Уже пять лет мы работаем здесь, а где белье? Где мусор? Те улицы, которые мы уже успели реконструировать, всегда чисты, словно их только что подмели. Стоит жителям понять, как вокруг все стало красиво,— и они не посмеют портить...
Мастерская в старом городе
Я иду излюбленным — теперь уже излюбленным — маршрутом и узнаю дома, сооружения, словно хороших знакомых. Мне уже знакомы и «ситуация» и «функции».
Вот переход под Колхозной площадью. На стенах — увеличенные фотографии Старого Тбилиси. Их сделал в начале нашего века фотограф Ермаков — человек, которому нынешние градостроители многим обязаны. Его архив дал богатейший материал, на основании которого архитекторы могли проверить правильность своих решений, да в общем-то и принимать сами решения. Ермаков — фанатик фотографического искусства — выходил на высокий берег Куры, разбивал палатку и ворожил там над составами эмульсий. Экспериментировал с реактивами, сам наносил светочувствительный слой на пластинку, вставлял в аппарат. Снимал, тщательно выбирая экспозицию. Свет ложился на полусырой слой, и — то ли по этой причине, то ли секрет таился в составе — снимки выходили четкими, контрастными, непревзойденными по качеству изображения. Они до сих пор в прекрасном состоянии. На самом дальнем плане там можно различить мелкие архитектурные детали.