Рядом с лубочными картинками висит печатная такса за проживание в земской квартире и длинное казенное объявление, повешенное, по неграмотности хозяина, вверх ногами. На другой стене висят старые часы с гирями, не бьющие, а скорее чихающие. Должно быть, от старости они потеряли свой голос.
В избе чистый деревянный пол, устланный половиками, длинные крашеные деревянные лавки с балясными спинками и ручками, вроде садовых скамеек, а на окнах прекрасно себя чувствующие цветы в горшках и всякой другой посудине, не исключая и так называемой ночной, по наивной практичности хозяев приспособленной к произрастанию цветов; перед окнами в одном месте в кадке на полу китайская роза, отлично цветущая, ростом выше человека.
Из домашней фауны, благодаря чистоте, имелись только прусаки в сравнительно небольшом количестве, днем скрытые, а по вечерам выползающие отдельными экземплярами из щелей в стенах и не беспокоящие обитателей.
Тотчас по приезде нового лица в земскую квартиру изба всегда наполнялась народом; и старому и малому хотелось поглядеть на вновь приехавшего и посмотреть ему прямо в рот, когда он с дороги, голодный, принимается за еду. При этом всегда наибольшее любопытство возбуждали складные походные кровати, и тотчас же наводились справки об их цене. Приезжего из Европейской России сразу приятно поражала свобода и непринужденность в обращении сибирских мужиков с приезжими «чиновниками». Сибиряк, сам по себе весьма не набожный человек, при входе непременно несколько раз крестился и поклонялся перед образами, а потом безо всякого приглашения прямо садился и, несмотря ни на какое начальство, сидел при нем и разговаривал самым непринужденным образом. Если приходилось давать за услуги на чай, то сибиряк принимал деньги просто, ничего не выпрашивал, если находил мало, а скромно и просто благодарил. Не мудрено, что при отсутствии низкопоклонства сибиряк с некоторым презрением относился к переселенцам из Европейской России, зараженным в большинстве случаев отсутствием собственного достоинства.
Сибирская гордость иногда доходила до того, что приселившиеся переселенцы, добровольно принятые сибиряками, лет по двадцати не признавались последними за себе равных, причем сибиряки в это время тщательно избегали с ними родниться. Когда же таким переселенцам наконец сами сибиряки переставали давать кличку «россейских» и роднились наконец с ними, то бывшие «россейские» не без гордости говорили приезжим, что они стали «сибиряками», точно их повысили в чине. Со всем этим как-то странно вязалось то, что сибирские мужики нередко расспрашивали про быт жителей Европейской России с таким видом, как будто они признавали себя во многом отставшими и темными людьми.
Действительно, они были грубы во многих отношениях. Нередко приходилось слышать, как какой-нибудь мужик с эпическим спокойствием рассказывал, что вот такого-то числа один из его односельчан чуть не убил приехавшего к нему и остановившегося у него мужика с деньгами, предварительно подпоив его, за что и был привлечен к ответственности, причем оказывалось, что рассказывавший мужик был свидетелем преступления. Точно так же мужики говорили, тоже хладнокровно и безучастно, как про самое обыденное явление, например, о том, что жители такой-то деревни — народ отчаянный и что они спровадили в таком-то городу на тот свет, положим, шестерых, и только на одном попались.
Изо всего начальства мужики боялись до проведения Сибирской железной дороги только своего земского заседателя, во время моего приезда уже упраздненного и замененного становым приставом, потому что он был всего к ним ближе, а исправник, несмотря на его наезды, всегда являлся какой-то полумифической личностью в их глазах. Нередко спрашивая приезжего, какую он должность занимает в столице (причем Москва, по понятиям сибиряков, считалась гораздо больше и важнее Петербурга), сибирские мужики огорошивали его таким наивным вопросом: «А что, вы там поважнее заседателя будете?»
Характерные черты коренного сибиряка — это отсутствие религиозности и каких бы то ни было поэтических склонностей; жалкие остатки последних сохранились разве только в любви к домашним растениям, лубочным картинам, расписным дугам, печкам и дверям. От многих духовных лиц, из числа пользовавшихся расположением населения, приходилось нередко слышать, что коренные сибиряки очень мало религиозны и не только весьма редко посещают церковь, но попросту не исполняют самых главных треб, например, хоронят без отпевания, за что и бывают преследуемы. Если церковь стоит на конце села, из которого в одну сторону идет дорога во вновь основанный маленький «российский» поселок, то в праздник очень легко наблюдать, как со стороны последнего приходит и приезжает много народа в церковь, а из большого «сибирского» села приходит так, кое-кто. Сибирские мужики сами признают, что «россейские» гораздо набожнее их. Вероятно, судьба жителей всех колоний — терять при переселении из метрополии свои поэтические склонности.