— Можно открыть выпускные клапаны, потом дернуть разрывной и сесть на Фогельсанге, — сказал я Андре. — Нас еще видно с Датского.
— Зачем? — спросил он.
— Ты отлично знаешь, зачем. «Орел» превратился в свободно парящий аэростат. Им больше нельзя управлять.
— Ты правда считаешь, что мы должны совершить вынужденную посадку на Фогельсанге?
— Нет, — ответил я.
— А ты? — Андре обратился к Стриндбергу.
— Я хотел сбросить банку с письмом моей невесте, когда мы проходили над Голландским мысом,— сказал Стриндберг. — Мы так условились с Машуроном. Но я забыл. Вся эта суматоха... Сброшу банку над Фогельсангом.
— Значит, мы согласны, — заключил Андре.
— Все трое, — добавил я.
Через восемнадцать минут мы прошли над Фогельсангом на высоте шестисот с лишним метров.
Последнее письмо Стриндберга было сброшено из гондолы в маленькой алюминиевой банке; ее падение тормозила десятиметровая шелковая лента в желто-голубую полоску.
В бинокль я видел в проливе Шмееренберг, около самого Голландского мыса, паровой катер «Свенсксюнда». Он полным ходом следовал за нами.
— Не догонит, — сказал Стриндберг. — Мы делаем больше двадцати узлов.
— Они повернут обратно, как только убедятся, что мы не собираемся садиться на Фогельсанге, — заключил Андре.
Нами овладело странное веселье.
Солнце припекало, хотя градусник показывал всего плюс 1° С.
Мы смеялись над потешным катерком, который тщился догнать аэростат.
Смеялись над любопытными птицами, которые окружили шар; одни парили недвижно, другие неуклюже, тяжело взмахивали крыльями.
К югу и к востоку от нас простирался Шпицберген — острова, фиорды, проливы, ледники и острые пики. Косматые, рваные тучи отбрасывали темные тени на глетчеры.
Мы не ощущали ни малейшего дуновения.
Далеко внизу быстро скользили назад, скользили на юг море, острова, проливы.
У нас царил полный покой, мы вознеслись надо всем, и только земной шар вращался под нами.
Далеко на севере показались первые льдины.
— С такой скоростью мы можем достичь Северного полюса куда быстрее, чем предполагалось, — сказал Андре.
Оставшиеся концы гайдропов были неравной длины: один — сто пять метров, другой — сто, третий — девяносто пять.
Чтобы снова сделать шар управляемым, надо было нарастить хотя бы один из них.
Мы подняли один из восьми балластных тросов — они были по семидесяти метров — и принялись сращивать его с самым длинным гайдропом.
Прямо по курсу выплыло облако, на глазах становясь все больше и плотнее. Солнце скрылось. Со всех сторон струился ослепительно яркий белый свет. Видимость равнялась нулю. На смену теплу пришла холодная, подвальная сырость.
Минут через пять гондола сильно дернулась. Три гайдропа натянулись, внизу громко забурлила вода.
В белой мгле под нами различалась темная поверхность моря. Барограф показывал, что охлаждение шара и водорода в несколько минут уменьшило подъемную силу аэростата настолько, что с высоты примерно шестисот метров мы опустились до восьмидесяти пяти.
Тормозящее действие гайдропов сразу дало себя знать. Затишье кончилось, мы ощутили обгоняющий ветер, флаги нехотя расправились, шар медленно повернулся вокруг вертикальной оси.
По команде Андре мы снова подняли грот; парус наполнился ветром и повлек нас вперед. В каком направлении, судить было трудно, ведь мы летели в сплошном белом месиве.
Андре считал, что ветер по-прежнему дует на северо-северо-восток. Мы передвинули гайдропы так, что рея паруса смотрела на северо-восток. Чтобы шар шел под углом к ветру, то есть более северным курсом. — Навигаре нецессе эст (1 Navigare necesse est, vivere non est necesse — плыть, непременно плыть, хотя бы это стоило жизни (латин.).), — сказал я. Через четверть часа мы вышли из облака на солнцепек. Шар реагировал почти молниеносно. Водород расширился, подъемная сила возросла, гайдропы оторвались от воды и перестали тормозить, наша скорость сравнялась со скоростью ветра, и на борту снова воцарились штиль и полная тишина, парус и флаги повисли.
Мы быстро набрали пятисотметровую высоту. Я видел, как море, облака и острова на юго-востоке стремительно проваливаются вниз. Мы стояли на месте. Земля уходила вниз и медленно поворачивалась на юг.
Я отыскал корзину с бутербродами и пивом, которую доктор Лембке положил в гондолу перед самым стартом.
Когда я выбросил за борт пустую бутылку, шар поднялся метров на десять.
Между мной и Стриндбергом возник небольшой спор.
— Первая бутылка пива выпита в пятнадцать двадцать один, — записал он в своем дневнике.