— В шестнадцать пятнадцать, — возразил я.
Хронометр. Стриндберга показывал среднеевропейское время, а мои карманные часы — истинное время для меридиана нашей базы на Датском.
— Время, часы, минуты, секунды, — сказал я, — в мире, где в сутках нет ночей и лето представляет собой сплошной многомесячный день...
Но, делая записи в метеожурнале, я основывался на том же времени, что Стриндберг.
Надставив балластным тросом самый длинный гайдроп, мы опустили его за борт. Теперь его длина равнялась ста семидесяти метрам. Но нас отделяло от моря больше пятисот метров.
Мы быстро шли на северо-северо-восток. Все говорило за то, что мы скоро проникнем на север дальше, чем Нансен и Юхансен.
Андре тревожило то, что мы потеряли нижние две трети наших гайдропов.
— Все опасались, что гайдропы зацепятся за лед, — говорил он, — все, даже Норденшельд. Меня попросту вынудили сделать эти проклятые муфты. Я не хотел. Заставили. И вот результат: муфты развинтились, концы потеряны, и мы не можем управлять шаром.
— Не огорчайся, — возразил я. — При взлете из эллинга события развивались стремительно, но я хорошо все помню. Ты велел растянуть гайдропы в восточном направлении. Норселиус и Цельсинг отговаривали тебя. Ты их не послушал. Мы взлетели. Потянули за собой гайдропы. Они крутились вокруг своей оси, потому что были вытянуты, а не свернуты в кольцо. Оттого и раскрутились муфты.
— Вот именно, — сказал Андре.
— Не упрощай, — продолжал я. — Аэростат потерял высоту, и гондола запрыгала по волнам Датского пролива. Гайдропы оборвались, и мы снова взлетели. Не оборвись они, гондола ушла бы под воду, и в несколько секунд все было бы кончено. Скажи спасибо этим проклятым муфтам, этому проклятому промаху!
В половине шестого по хронометру Стриндберга мы очутились над более или менее сплошными полярными льдами.
Выпустили четырех почтовых голубей. Они покружили около шара, потом улетели, но не на юг, а на запад.
В восемь вечера, а затем в половине десятого Стриндберг определил наше место.
Выяснилось, что мы идем все более восточным курсом.
— Если и дальше так пойдет, — сказал Стриндберг, — через сорок восемь часов мы окажемся над полуостровом Таймыр.
Мы заметили также, что тучи под нами идут под небольшим углом к курсу аэростата. Направление ветра на нашей высоте было более северным.
— «Орел», — сказал я. — Наш шар называется «Орел». В Париже он назывался «Северный полюс». Андре все время говорит о своем шаре «он». Я не понимал, почему. Ведь воздушный шар — своего рода парусное судно, следовательно, «оно». Теперь понимаю. Он думал о названии «Орел». А орел, естественно, мужского рода.
— Никакой логики, — заметил Стриндберг. — Половина орлов женского пола.
— Конечно, нелогично, — согласился я. — Я нелогичен по натуре. Иначе я не находился бы в гондоле «Орла».
В ночь с 11 на 12 июля, сразу после полуночи (если можно говорить о ночах летом к северу от Полярного круга) мы оказались в тени огромного облака.
Температура стала падать, и шар пошел вниз через тучи и туман, пока удлиненный гайдроп не коснулся льда.
Наш ход замедлился, мы снова ощутили ветер. Часть гайдропа легла на лед, и на высоте около ста метров установилось равновесие.
«Орел» медленно развернулся, паруса наполнились, кончилось свободное парение, мы снова могли управлять шаром. Лед под нами никак нельзя было назвать сплошным; скорее, речь шла о скоплениях льдин, разделенных большими полыньями. Отчетливо слышалось, как бурлит вода, когда ее разрезал гайдроп, шипение и частый стук, когда он скользил по льду.
Глядя на льдины, было легко определить нашу скорость и курс. Мы проходили сто метров за пять минут. Курс — ост.
Нас поразило, что ветер такой слабый.
Парус стоял под прямым углом к нашему курсу.
— Нет смысла передвигать гайдроп, чтобы парус повернулся, — сказал я. — Все равно при таком слабом ветре курс не изменится.
Туман ограничивал видимость примерно двумя километрами. Солнце скрылось, без хронометра и компаса мы не смогли бы даже определить, в какой оно стороне. Мы заключили, что туман — или облако — простирается в высоту самое малое до пятисот метров. Шар впитал удивительно много влаги.
Около половины второго аэростат замер на месте. Время от времени тянуло слабым ветерком с зюйд-зюйд-веста, но он не мог сдвинуть «Орел».
Наша одежда намокла, словно мы очутились в бане.
— Стоять на месте отвратительно, — сказал я.
— Конечно, — согласился Нильс Стриндберг. — Навигаре нецессе эст.