— Знаешь,— добавил Джон после паузы,— Леонард говорил, что его подтолкнуло к серьезной работе побоище при Вундед-Ни, где в 1890 году правительственные войска устроили настоящую кровавую баню.
— Разве это может вдохновить? — невольно вырвалось у меня.
— Не знаю. Но это родные места Пелтиера...
Каждое утро, будь то мороз или жара, она спешит через весь город в маленькую комнатку, где разместилась одна из групп поддержки Пелтиера. Весь день — встречи, беседы, телефонные звонки, подготовка листовок и пресс-бюллетеней. Только вечером, добравшись до своей квартиры, она садится на диван и позволяет себе чуть-чуть расслабиться. Глядя на картины мужа, Стефани Отм Пелтиер словно говорит с Леонардом: «Веселый танцор в индейском костюме... Легок, забавен. Постой, уж не хочешь ли ты сказать, что он и есть то священное древо, центр единения всех индейцев? А может, ты и прав. Вот он — живой, неподдельный росток на грубом, кажется, мертвеющем стволе. Наследник нашего прошлого, залог будущего. Да, ты прав. Пока приплясывает этот танцор, существуют сиу, оглала, чиппева. Остановится — тогда конец. Иссякнет индейский дух, погибнет священное древо».
Я позвонил Стефани Пелтиер в один из вечеров, когда над Миннеаполисом, как передало радио, выла пурга.
— Я не отрываю тебя от дел, Стефани? — начал я.
— Нет, какие дела! Рассматриваю его автопортрет. Да, тот самый, с совой. Все-таки его следовало бы написать иначе.
— Почему?
— Усталость. На лице слишком большая усталость. Он должен выглядеть бодрее, веселее...— И добавила после паузы:— По крайней мере, на картине. Так нужно, понимаешь?
В трубке послышался глубокий вдох безмерно уставшей женщины, которой нужны огромные силы, чтобы жить, надеяться, ждать...
— Я давно хотел спросить, Стефани,— прервал я тяжелую паузу.— Когда Леонард начал рисовать?
— Очень давно. Пожалуй, намного раньше, чем мы познакомились. С юных лет. Но тогда это не было осознанным творчеством. Так, развлечение. Он рисовал карандашом, авторучкой. Рисовал где придется. Дарил рисунки друзьям, рвал, забывал о них: не считал себя художником. Все время отдавал работе в Движении американских индейцев.
По-серьезному он взялся за кисть, пожалуй, уже в тюрьме.
— А как относятся к этому тюремные власти?
— Терпят. Раньше, когда Леонард сидел в тюрьме Мэрион, в штате Иллинойс, ни о каком рисовании не могло быть и речи. Это тюрьма строгого режима. Но Леонард стал известен не только индейцам, и мы добились его перевода в Ливенуорт. Там условия получше.
— А сам Леонард — он как отзывается о своем творчестве?
— Он больше рисует, чем говорит. Рисование для него теперь — самое сильное средство самовыражения, средство общения с людьми. Его последнее оружие, если хочешь.
— Как же теперь? Если глаза...
Я не договорил, сам ужаснувшись зловещему смыслу вопроса. На том конце провода воцарилась тишина. Я почувствовал, что попал в самую болевую точку...
— Ты хочешь сказать, если глаза перестанут видеть,— послышался наконец мягкий голос Стефани.— Да, это нам всем не дает сейчас покоя. Если он перестанет видеть... Не станет художника, еще одного индейского художника.
Но давай надеяться. Без надежды еще хуже. Нам без нее нельзя.
Это было в конце января 1987 года. Зазвонил телефон, и в трубке раздался тонкий голос телефонистки:
— С вами хочет говорить мистер Леонард. Вы согласны оплатить разговор?
— Леонард? — переспросил я.— Какой Леонард?
— Леонард Пелтиер,— послышался издалека хрипловатый мужской голос.
Да, это был он. Ему удалось добиться разрешения у тюремного начальства на этот звонок.
— Вы желаете говорить с мистером Пелтиером? — переспросила телефонистка.
— Конечно же! Соедините! — воскликнул я.
— Послушай,— вновь возник голос Пелтиера,— у меня очень мало времени. Я тут кое-что написал и передал ребятам из комитета. Я хочу, чтобы о написанном узнали и советские люди. Я так признателен им за мужественную борьбу в мою поддержку. Знайте — я не сдамся. Ни при каких обстоятельствах.
Трубка жалобно запищала.
Через несколько дней почтальон принес еще один картонный рулон. Из него выскользнул листок бумаги.
Леонард написал:
Послушайте!
Я — голос индейцев,
Что из тысяч могил
Взлетает к сиянью
Небесных светил.
Я — голос,
Взывающий к правде,