Врачи говорят, что зрение может ухудшиться.
— Но все-таки, может быть, есть способ хоть как-то ему помочь?
— Сейчас этим и занимаемся. Беседуем с врачами, ищем специалистов. Не верится, что у нас в Америке, где медицина творит чудеса, человек может ослепнуть из-за небольшого кровоизлияния.
— Успеха вам,— пожелал я.— Джон, звони. Мы все очень ждем.
— Конечно,— раздалось в трубке.— До сих пор не укладывается в голове, что мы, индейцы, можем потерять не только политического лидера, но и художника, подлинного народного художника...
— Джон, ты сказал — художника?
— А ты не знаешь? Пелтиер прекрасно рисует. Если у нас в комитете остались репродукции его работ, я тебе вышлю.
Джон сдержал слово.
Футляр бандероли был сделан из твердого непромокаемого картона и оклеен на стыках липкой лентой. Вскрываю посылку с предельной осторожностью, надрезая бритвой клейкую ленту, разворачиваю свернутые в трубочку листы. Портреты, пейзажи, орнаменты — целая гамма образов и красок.
Столько лет писал о человеке, а до сих пор, оказывается, не знал, что он рисует.
Еще в прошлом веке, нападая на индейские стоянки, войска федерального правительства США вместе с жилищами уничтожали и произведения индейского искусства. Уничтожая культуру, колонизаторы пытались вытравить у коренных американцев национальное самосознание.
Но национальный дух жил, поднявшись из пепла.
...Портрет индейского певца Канги Дута. Умный, проникновенный и слегка лукавый взгляд мудреца и воспитателя. Какой индейский праздник или ритуал обходился без него, философа, знатока людей и жизни! Возможно, когда-то песни и сказания в исполнении певца и зажгли в душе молодого Леонарда первые искорки протеста.
Индейский воин на вздыбившемся коне. Более ста лет назад предки Леонарда на таких вот скакунах шли в бой с правительственными войсками, защищая земли индейцев.
Вашингтон проявил себя как агрессор цивилизованный: соплеменникам Пелтиера индейцам сиу и оглала предложили поначалу продать свои земли, на которых было найдено золото.
— Земля, носящая на себе людей, не может быть продана,— ответил на это вождь Тасанке Уитке по прозвищу Бешеная лошадь.
Тогда словесные уговоры сменились грохотом пушек. 7 февраля 1876 года военное министерство США отдало распоряжение генералу Шеридану начать боевые действия против «враждебно настроенных сиу».
Индейские воины на лихих скакунах гибли под пулями и картечью сотнями. Но снова шли и шли в бой, пытаясь отстоять свои земли. Он, этот бронзовокожий всадник с обнаженным торсом, устремленный вперед в порыве к свободе, остался в памяти народа. И вот воскрес в огненном ореоле на полотне индейского художника...
Картин было много.
Еще одно полотно: над каменистой прерией, распластав могучие крылья, медленно кружит орел — символ силы, благородства, несгибаемой воли индейцев. Его перья украшали головные уборы индейских вождей и воинов. Изображение величественной птицы — символа свободы — передает из тюремных застенков индейский художник-борец. Передает как свой манифест, призывающий товарищей расправить крылья.
Молодая индеанка, задумавшаяся над письмом... Мягкие желтые, коричневые и голубые тона. Спокойная грусть в глазах.
Лирический мотив в произведениях Пелтиера искренен и чист, как чиста мелодия старинной индейской песни.
Ноты и слова ее хранятся в архиве бюро американской этнографии.
Глянь, как рад
Этот парень,
Как строен и горд!
То любимая
Бросила нежный свой взор...
Кто знает, может быть, песня и образ индеанки помогали Леонарду пережить долгую и томительную разлуку со Стефани. Жена осталась в далеком заснеженном Миннеаполисе. И вот — конечно же, автопортрет. Леонард в ритуальном головном уборе, сделанном из чучела совы. По древнему индейскому поверью, сова учит человека быть мудрым, терпеливым, выдержанным.
...Я долго рассматривал репродукции, вглядывался то в одну, то в другую. Потом набрал номер Канзас-Сити. Джон Стар был на месте — дежурил в комитете поддержки Л. Пелтиера.
— Знаешь, Джон, у меня просто нет слов...— начал было я.
— А-а-а. Получил? — перебил он.— Не ты один — работы Леонарда полюбились многим.
— Вы не пытались выставлять их?
— В крупные галереи, сам понимаешь, нам путь закрыт. А в индейских организациях выставляли. И ты не можешь себе представить, какой интерес эти работы вызывают у людей!
— Знаешь,— добавил Джон после паузы,— Леонард говорил, что его подтолкнуло к серьезной работе побоище при Вундед-Ни, где в 1890 году правительственные войска устроили настоящую кровавую баню.
— Разве это может вдохновить? — невольно вырвалось у меня.
— Не знаю. Но это родные места Пелтиера...
Каждое утро, будь то мороз или жара, она спешит через весь город в маленькую комнатку, где разместилась одна из групп поддержки Пелтиера. Весь день — встречи, беседы, телефонные звонки, подготовка листовок и пресс-бюллетеней. Только вечером, добравшись до своей квартиры, она садится на диван и позволяет себе чуть-чуть расслабиться. Глядя на картины мужа, Стефани Отм Пелтиер словно говорит с Леонардом: «Веселый танцор в индейском костюме... Легок, забавен. Постой, уж не хочешь ли ты сказать, что он и есть то священное древо, центр единения всех индейцев? А может, ты и прав. Вот он — живой, неподдельный росток на грубом, кажется, мертвеющем стволе. Наследник нашего прошлого, залог будущего. Да, ты прав. Пока приплясывает этот танцор, существуют сиу, оглала, чиппева. Остановится — тогда конец. Иссякнет индейский дух, погибнет священное древо».
Я позвонил Стефани Пелтиер в один из вечеров, когда над Миннеаполисом, как передало радио, выла пурга.
— Я не отрываю тебя от дел, Стефани? — начал я.
— Нет, какие дела! Рассматриваю его автопортрет. Да, тот самый, с совой. Все-таки его следовало бы написать иначе.
— Почему?
— Усталость. На лице слишком большая усталость. Он должен выглядеть бодрее, веселее...— И добавила после паузы:— По крайней мере, на картине. Так нужно, понимаешь?
В трубке послышался глубокий вдох безмерно уставшей женщины, которой нужны огромные силы, чтобы жить, надеяться, ждать...
— Я давно хотел спросить, Стефани,— прервал я тяжелую паузу.— Когда Леонард начал рисовать?
— Очень давно. Пожалуй, намного раньше, чем мы познакомились. С юных лет. Но тогда это не было осознанным творчеством. Так, развлечение. Он рисовал карандашом, авторучкой. Рисовал где придется. Дарил рисунки друзьям, рвал, забывал о них: не считал себя художником. Все время отдавал работе в Движении американских индейцев.
По-серьезному он взялся за кисть, пожалуй, уже в тюрьме.
— А как относятся к этому тюремные власти?
— Терпят. Раньше, когда Леонард сидел в тюрьме Мэрион, в штате Иллинойс, ни о каком рисовании не могло быть и речи. Это тюрьма строгого режима. Но Леонард стал известен не только индейцам, и мы добились его перевода в Ливенуорт. Там условия получше.
— А сам Леонард — он как отзывается о своем творчестве?
— Он больше рисует, чем говорит. Рисование для него теперь — самое сильное средство самовыражения, средство общения с людьми. Его последнее оружие, если хочешь.
— Как же теперь? Если глаза...
Я не договорил, сам ужаснувшись зловещему смыслу вопроса. На том конце провода воцарилась тишина. Я почувствовал, что попал в самую болевую точку...
— Ты хочешь сказать, если глаза перестанут видеть,— послышался наконец мягкий голос Стефани.— Да, это нам всем не дает сейчас покоя. Если он перестанет видеть... Не станет художника, еще одного индейского художника.
Но давай надеяться. Без надежды еще хуже. Нам без нее нельзя.
Это было в конце января 1987 года. Зазвонил телефон, и в трубке раздался тонкий голос телефонистки: