Тем не менее больше от отчаяния он заработал руками, гоня весло к берегу.
К полудню расстояние до берега заметно сократилось, хотя отдыхать ему приходилось все чаще, и все дольше сидел он на весле, тяжело дыша, не чувствуя ни рук, ни ног. И когда Пабло совсем уж отчаялся, он разглядел впереди, между собой и берегом, коричневый парус. И откуда только взялись силы? Правда, большую их часть он потратил на бесплодные крики и попытки выпрыгнуть из воды в надежде, что его заметят.
Судьба, похоже, не хотела в тот день расставаться с Пабло, предполагая, что он может еще понадобиться. Ветер, дующий с суши, и прибрежное течение позаботились о том, чтобы рыбачий кеч и сидящий на весле человек сошлись в одной точке. Полубесчувственного Пабло выудили из воды и подняли на палубу.
Как тряпичная кукла, лежал он на грязных, пахнущих рыбой досках. Но ему дали глотнуть огненной агардиенте, укрыли одеялом. Рыбаки, естественно, сразу поняли, кто он такой. Об этом ясно говорили цепь, прикованная к его ноге, и шрамы на спине от ударов кнута надсмотрщика. Оставалось только выяснить, с чьих галер он сбежал, и вот тут-то хитроумный Пабло усмотрел возможность поживиться.
И изобразил из себя христианского мученика. Он, мол, дворянин из Севильи, в жестоком морском сражении захваченный в плен мусульманскими пиратами и посаженный на цепь на алжирской галере. Не в силах более выдерживать ига неверных, он решил рискнуть жизнью ради свободы, и однажды ночью, во время шторма, вырвал из палубы скобу, к которой крепилась его цепь, и прыгнул за борт.
Слушали его внимательно. Он уже сидел, прислонившись спиной к мачте, на его волосах и бороде появился белый налет высохшей соли.
— Ага! — кивнул капитан кеча. — Но откуда тогда весло? Как оно оказалось у тебя?
Про весло Пабло забыл. Но нашелся с ответом.
— Весло? А, вот вы о чем, — его губы разошлись в улыбке. — Мы шли по ветру, только под парусами. Все галерники спали. Я вытащил весло из уключины и бросил в воду перед тем, как прыгнуть самому. В темноте и шуме шторма никто ничего не заметил. А теперь милосердием Господа нашего и Девы Марии моя отчаянная попытка спастись удалась, и я вновь среди христиан, — Пабло перекрестился, поднял очи горе, и его губы зашевелились в беззвучной молитве.
Рыбаки сочувственно кивали, вновь угостили его агардиенте, а уж потом Пабло признался, что умирает с голода. Ему дали ловицу и краюху хлеба.
Они расклепали железное кольцо, на котором держалась цепь, ссудили его кое-какой одеждой, извиняясь, что не могут предложить идальго ничего лучше.
В тот же вечер кеч бросил якорь в Малаге, и капитан отвел Пабло в августинский монастырь у подножия Гибралтара, где тот повторил свой рассказ. Добрые монахи с распростертыми объятиями приняли пострадавшего от мавров. Предоставили кров, накормили, приодели в более достойный костюм. Заботясь о том, чтобы он как можно быстрее оказался в кругу друзей, они нашли купца, отправлявшегося через несколько дней в Севилью со своими товаром, и предложили Пабло присоединиться к нему. И тот не нашел предлога отказаться, поскольку с самого начала заявлял, что родом из Севильи. Впрочем, у него и не было резона отказываться. Куда он не хотел попасть, так это в Кордову, где его хорошо знали, а тамошнего коррехидора могла не подвести память. И мошенник решил, что Севилья ничуть не хуже других городов Испании, а уж простаков там никак не меньше, чем где-то еще.
А пока он мог рассчитывать только на себя, да на те мизерные суммы, что удавалось выклянчить у состоятельных и набожных сограждан, слушавших печальный рассказ о жестоком обращении мавров с христианскими пленниками. Каждый раз Пабло особо подчеркивал, что неверные еще и обчистили его до последнего гроша.
С этими подачками он отправлялся в таверны Севильи, где не столько пили, как играли в карты и в кости. Рука у Пабло была легкой, и в кости он чаще выигрывал, особенно у молодых и неопытных, а с другими он просто не играл. Так он и жил; без особого достатка, но и не бедствуя, а принадлежность его к дворянству состояла разве что в мече да плюмаже на шляпе.
Как раз в таверне, где он бывал наиболее часто, Посада де Паломарес, что неподалеку от Пуэра дель Аренал, впервые услышал Пабло о доне Кристобале Колоне. Сначала имя это случайно донеслось до его ушей, но вскоре оно было у всех на устах. Слава этого человека распространялась по Европе, и каждый день приносил все новые удивительные подробности великой экспедиции, значительно расширившей границы известного мира. Колону приписывали чуть ли не те же заслуги, что и Создателю. Его долгая борьба за признание послужила отличным исходным материалом для уличных певцов, и в сложенных ими куплетах доктора из Саламанки получили по заслугам. Действительно, над ними смеялась вся Испания.