— По-саамски время — «айги». Но это понятие шире, чем просто время, — объяснил мне экономический и административный директор выходящей в Карашоке газеты «Сами айги» Бьярне Стуре Якобсен. Кроме выполнения чисто информационных функций, его газета ставит перед собой и еще одну задачу — модернизировать саамский язык, чтобы сделать его средством современного общения, соответствущим запросам времени. Рассказывая мне это, Якобсен стоял в национальной вышитой рубахе у своего письменного стола, а за его спиной висел плакат организации американских индейцев, требующей защиты их прав.
Похоже, действительно саамское время особое: оно сразу и в прошлом, и в настоящем...
По музею саамского искусства нас водила художница Эва Айра, из Швеции. И костюм на ней был немного другой — преобладал синий цвет, но такой же яркий и холодный, как и красный в костюмах саамов норвежских. Меня не переставали поражать эти цвета — удивительно чистые и немного ледяные, словно снег. Но больше всего у этой женщины поразили меня глаза—зеленые и будто светящиеся каким-то таинственным внутренним светом. Глядя на нее, я вспомнил слова Василия Немировича-Данченко о красавицах, встречающихся среди лопарей: «блондинках с черными глазами и брюнетках со светлыми». Похоже, передо мной была одна из них. Прощаясь и благодаря за рассказ об искусстве ее народа, я не мог удержаться, чтобы не сказать, что, кроме музея, был еще восхищен цветом и красотой ее глаз. Художница заулыбалась, как всякая женщина, слушающая комплимент в свой адрес, а спустя несколько минут, когда мы уже выходили с выставки, переводчица Лейла Борген, которая оказалась свидетельницей нашего разговора, взяла меня под руку и тихо, чтобы никто не слышал, сказала: «Никита, я у нее уже спрашивала. Это — контактные линзы»...
Помню, как Метте Балловара с гордостью рассказывала мне о своем костюме. Он очень дорогой, говорила она. Я позже убедился — за его стоимость молодая девушка, как она, могла бы накупить в здешних магазинах немало самых модных «шмоток». Но все время, где-то в глубине души, меня преследовал один вопрос — а не игра ли своего рода все это: костюмы, местный парламент, оборудованный по последнему слову техники и стилизованный под чум, магнитофонные кассеты с записями йойка? Не имитация ли это самобытности, скрывающая на самом деле ощущение некоторой приниженности по сравнению с господствующей культурой норвежцев, которые веками покровительственно, а может, и снисходительно относились к ним. Я долго стеснялся спросить Метте о главном. И все-таки решился.
— Да, я горжусь тем, что я саамка, — просто и прямо ответила мне девушка. И даже если она и околдовала меня немного в тот вечер, пользуясь магическими навыками своих предков, я не мог сомневаться в искренности ее слов. Ибо если она меня и околдовала, то именно своей искренностью.
— Всего этого мы добились лишь в последние несколько лет, — ответила мне Метте на мои слова о том, что сегодня саамам, наверное, грех жаловаться на свою судьбу. — И нам еще очень многое предстоит сделать.
Что же еще надо этим людям? — думал я. Похоже, они хотят действительно только одного — быть самими собой...
Немного России у фиордов Финнимарка
У Нейдена под Киркенесом дорога выходит к берегу реки, делает поворот и плавной дугой обходит несколько строений, среди которых одно кажется удивительно родным и знакомым и в то же время каким-то здесь необычным и посторонним — маленькая часовня, какие можно увидеть на Русском Севере и в Карелии, только на редкость миниатюрная, похожая на сказочную избушку, но с православным крестом над входом. Дорога делает еще один поворот, выходит на мост, и, как еще один северный мираж, избушка-часовня теряется из виду...
В Нейдене я вспомнил, как день назад в Сванвике наш стажер, работающий на радиостанции «Радио Пасвик», Виктор Белокопытов, рассказывал о православной церкви, сохранившейся в окрестностях Киркенеса: «Ее еще во времена Ивана Грозного соорудил русский по имени Трифон. Представляешь, он был разбойником, жену свою убил, а потом — церковь построил!»
История эта тогда показалась мне немного странной и неправдоподобной. Но рассказ Виктора остался в памяти.
Трифон, как я выяснил позже, и впрямь фигура историческая — его жизнь описана ив житиях святых, и в научных трудах. Сын священника, он родился около Торжка в 1485 Году и появился в Лапландии в 1524-м. У Него не было своего жилища, и он скитался по саамским стойбищам. Религиозные вожди саамов — кебуны — с недоверием относились к русскому пришельцу, но после двадцати лет его трудов значительное их число уверовало в «истинного Бога», как писали старые книги. Не имея священного сана, Трифон отправился в Новгород и получил у архиепископа грамоту на возведение церкви. Нося бревна за три километра, он соорудил храм Святой Троицы, чем фактически и положил начало Печенгскому монастырю. Его постройка явилась заявлением прав России на земли, примыкающие к Варашер-фиорду, поэтому в 1556 году Печенгскому монастырю была дарована царская грамота о защите и поддержке его деятельности; В память «царских щедрот» Трифон построил для монастыря еще один храм — во имя Святых Бориса и Глеба на реке Пад. В реке он и крестил саамов. По-саамски река называется Бассай, что означает «святой» — в Лапландии она стала чем-то вроде Днепра для древних русичей. Церковь эта, кстати, тоже сыграла позже немаловажную роль в истории. Как писал Евгений Львов, «если бы не храм Бориса и Глеба, нам пришлось бы уступить и эту территорию, так как не было бы основания проводить границу».