Однажды мой собеседник тушил в этом квадрате пожар и, когда с огнем было покончено, сказал своему начальнику: «Полчаса — туда и обратно. Пойду погляжу, что от родины моей осталось».
А ничего не осталось, словно и не было никакой родины! Ходил по «поселку», продираясь сквозь заросли, глядел по сторонам — и ничего не видел, ни одна примета не бросилась ему в глаза, что здесь когда-то жил человек. Будто забытое кладбище! Даже батькиной могилы не нашел. Посидел, погоревал и по тайболе ушел к вертолету, который ожидал его более двух часов...
Этот патрульный полет навсегда врезался в память. И хотя с тех пор прошло немало лет, слова «тайбола» и «Кокорная» по-прежнему имели для меня притягательную силу. Но вот как попасть туда, живет ли кто-нибудь в этой Тмутаракани? С каждой новой поездкой на Север приоткрывалась мрачная завеса тайны, окружавшая таежную дорогу и тех, кто жил тут когда-то...
Много веков подряд в ветер и снег, в облаках пыли и тучах лютого комарья денно и нощно скрипели здесь обозы, двигаясь по древнему, проторенному местным людом тракту. Через колючие леса и топкие болота, мимо ягельных опушек, чистых говорливых рек и лешачьих озер, от дыма к дыму, от яма к яму вилась нескончаемая санная и тележная нить, кровоток жизни, завязывая гроздья больших и малых селений.
Путеводный лесной тракт вел из Архангельска на Пинегу, Мезень и Печору новгородских служивых людей, крестьян-первопроходцев, сторонников опального протопопа Аввакума, рудознатцев, полярных исследователей, политических ссыльных. Длинные санные обозы с мороженой рыбой, мехами, салом зверя морского пробирались по зимнику на сезонные ярмарки — Маргаритинскую в Архангельске и Никольскую — в уездном городке Пинеге. Редко-редко встречались на пути ямские и почтовые стан-ции-кушни, где мыкали нужду и одиночество служивые смотрители. (Сейчас на пинежском отрезке тайболы сохранились две такие станции — Кокорная и Чублас.)
Еще в недавнем прошлом тайбола была единственной артерией, связывавшей губернский город с северными землями. Дорога шла через мрачные суземы и дышащие паром болота и речушки. Заваленная сугробами, скованная непроходимыми лесами, 700-верстная тайбола пугала путника, как темная ночь без просвета.
Сто тридцать лет назад этот путь проделал известный писатель-этнограф и путешественник Сергей Максимов. В своей книге «Год на Севере» он отозвался о тайболе в высшей степени неприязненно. Почтовые избы-станции, где меняли лошадей, показались ему сплошь черными, почти развалившимися, с двумя дырами вместо окон, из которых валил горький дым. А их обитатели-смотрители выглядели оборванными, неумытыми, плаксивыми старцами, прибитыми тоской и нуждой, способными лишь выпросить подаяние.
Семь лошадей должна была держать почтовая станция. Однако служивые не управлялись, и потому пришлось увеличить конный парк до пятнадцати единиц. Уж слишком оживленной стала таежная трасса. Любопытно свидетельство журналиста Виктора Толкачева, работавшего в Архангельском областном архиве над материалами дорожной комиссии столетней давности. Он приводит такую историю: «Грозно взыскивало начальство за всякое замедление почты. Надо бы лошадей побольше, а оно книги учета завело. И приказано в тех книгах отмечать точно, когда почта прошла да когда дальше отправлена. Чтоб никакой задержки! Меняй лошадей, хлебни чайку — и пошел!.. Прилег один разъездной почтарь на лавку и заснул, как умер. Разбудить его не могли ни водой, ни руганью. Двенадцать часов тройка ждала почтальона! И записал станционный служитель, что все это время почта... ехала. Ехала шестнадцать часов вместо четырех, положенных на один прогон. Выкрутился смотритель».
Однако у других авторов тайбола и ее окружение выглядят совсем не так мрачно. Может быть, это зависит от свойства характера, дорожного настроения, времени года?.. «Мне приходилось вспоминать Ивана Ивановича Шишкина при взгляде на вековые сосны и ели. Какие чудные, фантастические формы принимали они! — записал в 1898 году полярный художник Александр Борисов, будущий «русский Нансен», как назовут его впоследствии современники. — Право, иногда едешь лунной ночью и думаешь себе, что едешь среди какого-то античного храма, который весь заставлен множеством колоссальных мраморных статуй. Все время я собирался написать эту картину... но тридцатипятиградусный мороз превращал краски в густое тесто, они не брались на кисть и не приставали к полотну».