Как сказал Лукин, еще недавно люди вовсю пользовались таежной трассой. В зимние месяцы самые разнообразные грузы — продовольствие, оборудование, горючее, стройматериалы — шли этим трактом в мезенские селения. Дорогу обрамляли еловые вешки, обозначающие проезжую часть, а также деревянные опоры телеграфной и телефонной линии. Двадцать столбов на километр!..
Но «зимняя навигация» по тайболе продолжалась недолго: крутые подъемы и спуски напугали автотранспортное начальство, и тракт закрыли до лучших времен. Лет восемь назад пи-нежанам и мезенцам удалось соединить две лесовозные дороги местного значения, и эта новая трасса теперь используется как зимник для связи с Архангельском.
Что же касается самой тайболы, заметил Лукин, то в качестве ее сомневаться не приходится. Но это относится только к небольшому отрезку дороги, который составляет сто двадцать километров; от пинежского Вальтева до Больших Нисогор на Мезени. Сохранились настилы, гати, кое-где мостовые переходы через ручьи и речушки. Ну а в лесных избах, бывших почтовых станциях, живут нынче только связисты-обходчики и дежурные электромонтеры...
И вот тайбола разматывает свои километры. Старая, не запятнанная шинами и гусеницами тракторов колея из летописных времен. Дорога, рожденная стойким братством пешеходных ступней. Дорога, распятая на тележном колесе и санных полозьях...
Мы не просто шли, а буквально наслаждались ходьбой. Как будто это не изъезженный многими поколениями гужевой тракт, а увеселительная царская тропа. Плавные, обтекаемые повороты, плюшевый сиреневый мох под ногами, манящие просветы сквозь деревья с окнами жемчужной речки Ёжуги и краснощекими щельями-берегами, опутанными разноцветными лишайниками. Ни тебе привычных колдобин, ни пенных разливов бурого месива, не просыхающего даже в великую сушь, ни сирого, изувеченного кустарника по обочинам.
Вокруг тянулись нескончаемые хвойные версты с незаметным переходом от одного оттенка зелени к другому. Как сказал Лукин, это были молодые леса пинежско-мезенского междуречья — не знающие топора и пилы, не слышавшие гула тракторов, где, за исключением охотника и рыболова, давно уже не ступала нога человека.
Вообще, когда он заговорил о том, что начиная примерно с будущего года вся эта лесная зона будет разделана под орех, настроение у него заметно ухудшилось. Очень много людей развелось нынче в лесах, которые исповедуют «машинобожие», говорил Лукин. Конечно, машина освобождает человека от грубой черновой работы. Но одновременно она и лишает его этой работы. Передоверив свои мускулы рычагам и кнопкам, человек перестает чувствовать ее одушевленность, теряет первоощущение материала — дерева. Так, пахарь, сев за руль трактора, лишился мышечной радости, перестал ощущать землю...
— Я, к примеру, брал бы у заготовителей клятву, какую дают будущие врачи: «Не навреди!» — сказал Александр Павлович, прибавляя шаг. — Или же требовал от них сдачи техминимума по охране природы с выдачей специального удостоверения перед тем, как выпустить их в лес. И чтоб было б там записано как в шоферских правах: нарушил правила природного движения — прокол. Получил три «дырки» — убирайся с делянки прочь и забудь сюда дорогу!..
— Боюсь, при такой постановке вопроса дорогу в лес «забудет» большинство заготовителей, — усмехнулся я. — Слишком велика еще сила инерции. К тому же древесина нужна стране именно сегодня и в больших количествах.
— А завтра что — не понадобится?! — мгновенно отпарировал Лукин. — Ведь что получается: вместо отработанной делянки — сплошное черное болотистое поле, где ветра гуляют. И никакого намека на подрост. А ведь черника с брусникой просто так не растут. Им тень нужна... мох, вереск...
Вот у спецпереселенцев, говорил Лукин, что в Кокорной жили, все как у людей было. Они рубили не все подряд, как Бог на душу положит, — а по природному указу, в три-четыре приема рубили. Понимаете? По мере того, как деревья поспевали...