Главный блок был отделен от пункта управления раздвижной перегородкой, которую профессор, покидая блок, тщательно запирал. Мы пробыли там недолго: Трувер молча указал мне на преобразователь и замер подле него, как священник подле алтаря. Преобразователь стоял посреди зала под металлическим кожухом, из которого в разные стороны торчали всевозможные трубки и разноцветные электрокабели, отчего установка больше смахивала на гигантского спрута. Изнутри доносилось легкое гудение. Установки поменьше, вдоль стен, очевидно, обеспечивали жизнь этого чудовища: небольшие генераторы, конденсаторы и стеклянные баки с желтоватой пузырящейся жидкостью. У входа я заметил контрольный щит и пульт — это было рабочее место Трувера, когда требовалось его присутствие.
Дверь в дальнем конце вела в кабинет профессора, одновременно служивший ему лабораторией, туда можно было проникнуть и снаружи. Именно там он однажды принимал старика браконьера, и я понял, почему тот назвал его кабинет берлогой колдуна. Его описание в точности совпадало с тем, что открылось моему взору. Часть кабинета, заставленная ретортами, стеклянными кубами, трубками, пробирками, дистилляторами, действительно напоминала логово средневекового алхимика. В другой половине, собственно кабинете, стоял стол, заваленный книгами и разноцветными папками; стены были завешаны графиками, схемами и диаграммами. Огромная черная доска, занимавшая целиком всю стену, была испещрена бесконечной чередой уравнений, формул, знаков, заимствованных из разных мертвых языков, и математических символов.
Дня через четыре я решил, что все самое интересное — по крайней мере, с точки зрения Трувера — уже посмотрел и мне остается только попрощаться с профессором. Я хотел в тишине и спокойствии просмотреть мои заметки и обдумать план будущей статьи. Однако скоро, должен признаться, к своему стыду, переполнявшие меня гнев и возмущение мало-помалу уступили место странному чувству безропотной жалости. Да, я был настроен написать обо всем без утайки, но при этом то и дело ловил себя на мысли, что сейчас уже больше думаю не о судьбе несчастных детей, а о том впечатлении, какое произведет моя статья.
В таком умонастроении застал меня профессор Трувер.
— Уехать — прямо сейчас! — изумился он.— Да ты что! Погоди хоть несколько дней, а лучше недельку. Скоро новые испытания! Я надеюсь получить такие результаты, каких отродясь не было.
— Какие еще испытания? — насторожился я.
— Марк уже в норме. Завтра включаю его в цепь.
Включение мальчика в цепь, как выразился профессор Трувер, не привнесло особых изменений в привычный распорядок дня психушки. И только вечером случилось то, чего профессор никак не ожидал.
Я прогуливался по парку и думал о том успехе, какой ожидает мою будущую статью, мысленно уже раздутую мною до невообразимых размеров, как вдруг из обоих корпусов донесся оглушительный стук. Я слышал его не в первый раз, однако мне показалось, что теперь, когда Марка включили в цепь, сила и частота ударов заметно увеличились.
Днем мне не удалось поговорить с Трувером: профессор с утра заперся в блоке преобразователя и почти не выходил оттуда, а если выходил, то тут же бежал на смотровую площадку или в палаты к пациентам. Марта была занята не меньше его, но, улучив минуту, я все же спросил ее, что случилось. Она ответила, что эксперимент проходит не так, как было запланировано, но со временем, мол, все образуется.
По правде, на сей раз дело обстояло весьма серьезно. Удары раздавались непрерывно, а их сила все возрастала. Я заметил, что слабое освещение парка, включенное совсем недавно, резко изменилось. Свет то гас вовсе, то вдруг ярко вспыхивал, обдавая ослепительным блеском чахлые кустарники, напоминавшие в эти мгновения охваченные пламенем непроходимые заросли.
Я кинулся к лифту на смотровую площадку, надеясь оттуда все получше разглядеть, и тут же поплатился за свою неосторожность. Лифт, казалось, в буквальном смысле слова взбесился. Он взвился точно смерч — от ускорения у меня подогнулись колени, и я едва не распластался на полу, потом он так же резко затормозил, и я чуть было не угодил головой в потолок кабины. Это повторилось несколько раз. И мне в ужасе стало мерещиться, будто лифт — некое живое существо, охваченное приступом ярости, выражавшейся в беспорядочных рывках то вверх, то вниз.