На деле же это было уловкой, позволявшей Шарлотте отговориться от столь нежелательного вояжа. Она уже была уверена, что, по расчету Калиостро, митавская гастроль «мнимому нашему чудеснику великую славу в Петербурге предуготовляла». А посему, сбираясь на брега Невы, Калиостро вынужден был ограничиться обществом Лоренцы. На прощание он «облагодетельствовал» отца Шарлотты заверением, что тот в скором времени окажется владельцем несметного клада, существующего в окрестностях Митавы, а одной из местных дам, скептически настроенной к его чудесам, предрек близкую смерть, означив сие печальное событие точным числом — 13 мая 1780 года. Впрочем, ни то, ни другое не сбылось. Митавский бомонд, должно быть, чувствовал себя не лучшим образом, чего никак нельзя было сказать о Шарлотте, кстати, продолжавшей и после его отъезда получать от него письма. Теперь уж она вскрывала их без всякого трепета...
Сроки пребывания знаменитой четы в Петербурге указываются в различных источниках разные — где-то упоминается девять месяцев года 1779-го, а где-то только лето того года. Несомненно одно — ставку на столицу Российской империи Калиостро делал большую. Он даже придумал себе новое имя — граф Феникс (впрочем, чтобы не путаться, будем называть его по-прежнему). Информация, которая была получена им от людей, побывавших здесь, убеждала Калиостро в том, что простой русский народ — настоящий идолопоклонник — темен и простодушен, а значит, его можно мять в руках как воск, а главное, что знатные «северные варвары» — не знают счету золоту и обожают чужестранцев. На троне же сей страны сидит хотя, по общему мнению, и просвещенная, но все же женщина, а значит, падкая на всякие диковины и, как все женщины, любопытная. Граф считал, что это сильно упрощает его задачу. Однако расчеты его не оправдались, хотя стопроцентным провалом его петербургский вояж назвать можно едва ли. И во многом потому, что ему удалось заинтересовать одного из самых образованных людей того времени, сенатора, обер-гофмейстера И.П. Елагина, а также действительного тайного советника знаменитого мецената и богача графа А.С. Строганова.
«Слишком далек» оказался граф и от простого народа. Если в Европе в людской массе мещан, ремесленников и простых горожан Калиостро имел твердую репутацию полубога и благодетеля, то в Петербурге все было по-другому. Народ подозрительно косился на важного, выхоленного в богатой, невиданного покроя одежде чужестранца и отказывался видеть в нем избавителя от невзгод и болезней. Какой-нибудь кривенький, косенький мужичонка с корявыми руками и понятным словом— это другое дело. И такой в Петербурге был — звали его Василий Ерофеевич Воронов. Этот лекарь-самоучка, врач Божьей милостью, поднял со смертного одра графа Орлова и в 1769 году именным указом Екатерины II был пожалован ни много ни мало в титулярные советники. Причем, будучи неграмотным, лечил он всех: и екатерининский двор, и самых что ни на есть «простецов».
Заимев в лице Ерофеича, как его звал весь Петербург, соперника, Калиостро получил и другого врага. Лейб-медик императрицы, 38-летний англичанин Джон Самуэл Роджерсон (по-русски Иван Самойлович), возмущенный наглостью самозваного «всеизлечителя», вызвал его на поединок. Но хитрый граф, почувствовав близкое дыхание смерти, предложил сразиться посредством ядов. Это его и спасло — Роджерсон не мог пойти на такие условия. А после вскрывшейся истории с подменой младенца графу Калиостро с супругой было предписано покинуть Петербург.
Сенатора Елагина граф «поддел» на идею делать золото. Но тут на его пути образовалась неожиданная преграда, ею стал секретарь сенатора, человек чрезвычайно осторожный и прозорливый. Как-то в отсутствие сенатора Калиостро, осмелев, начал излагать перед секретарем свои теории, и когда тот весьма недвусмысленно предложил ему прекратить «вздорную болтовню», продолжал разглагольствовать. Секретарь, не долго думая, дал ему пощечину. Возмущенный Калиостро пожаловался Елагину, и тот сделал выговор подчиненному. Тогда последний пустил в ход рассказы о шарлатане, приехавшем, чтобы обобрать Петербург, и публика не на шутку насторожилась.
Из изданной в Петербурге книги г-на Хотинского «Очерки чародейства» можно узнать и вовсе душераздирающую историю, связанную с Калиостро. Графу, желающему утвердить реноме великого кудесника, представился случай показать «самый разительный пример своего трансцендентального искусства и дьявольского нахальства и смелости».
Узнав, что у одного из приближенных императрицы заболел единственный 10-месячный сын и все доктора признали мальчика безнадежным, Калиостро пообещал вылечить его. Единственным условием он поставил следующее: ребенок будет находиться в его доме (граф устроился на Дворцовой набережной) и родители должны отказаться от свиданий с сыном до полного его выздоровления.
Спустя две недели Калиостро, уверявший, что лечение идет благополучно, наконец, согласился на две минуты допустить к колыбели ребенка отца. Тот на радостях пытался отблагодарить спасителя огромной суммой, но Калиостро категорически воспротивился этому, оговорив, что ни родители, ни знакомые не должны видеть ребенка во избежание самых печальных последствий. И только спустя месяц родителям разрешено было забрать ребенка. Оставленный, якобы случайно, в доме Калиостро громадный гонорар был возвращен. Но дело в том, что спустя несколько дней матери заползло в душу сомнение: ее ли это ребенок. Чем дальше, тем увереннее она говорила, что ее сына подменили. Когда же по этому делу началось дознание, случилось и вовсе невероятное: Калиостро заявил, что действительно подменил ребенка, купив у крестьян за две тысячи рублей другого, причем единственно из человеколюбия, желая отсрочить горе несчастной матери. А на вопрос, что он сделал с трупом младенца, отвечал, что, пытаясь произвести опыт возрождения, сжег его…
Что же касается самой императрицы, то у нее, «явной неприятельницы всякой сумасбродной мечты», еще задолго до его появления в Петербурге сложилось негативное отношение к человеку, так гремевшему по всей Европе. В начале своего романа с Потемкиным она, правда, пользовалась «духами Калиостро», которые якобы влияли на чувства людей, но это быстро прошло.
Обладавшая ясным и рациональным умом, Екатерина не могла симпатизировать человеку, утверждавшему, что сам не знает, когда он родился, а уж о его масонских пристрастиях и говорить не приходилось. Мистический туман, порядком захвативший умы ее подданных, был чужд ей и как государыне, и как женщине. По ее словам, ознакомившись с огромной масонской литературой, она нашла в ней одно «сумасбродство». А что граф являлся еще и главой египетского отделения «Великий копт», прибывшей в российские пределы, — это перебор. Во французских письмах императрицы барону Гримму, рассказывающих о пребывании графа в России и опубликованных в 23-м томе трудов Российского исторического общества, от слова «charlatan» просто рябит в глазах.
Крайне неосмотрительно Калиостро воспользовался и красотой своей супруги, чтобы втереться в доверие к фавориту императрицы, графу Григорию Потемкину. Лоренца свое дело знала, да и Светлейший не часто отказывался от общества интересных женщин. Когда Екатерина узнала, что ее «милая милюшечка Гришенька» носится по столице с мадам, опустошающей городские лавки и расплачивающейся золотом, полученным отнюдь не из химического горшка супруга, — реакцию это вызвало соответствующую…
Да и вообще, тот факт, что за все пребывание европейской знаменитости в Петербурге Екатерина II, всегда такая внимательная к гостям с Запада, не уделила Калиостро ни минуты для аудиенции, был приговором. Но и на этом задетая за живое императрица не успокоилась. Из 30 написанных ею пьес две — «Обманщик» и «Обольщенный» — были посвящены Калиостро. В них он, разумеется, выставлялся отъявленным жуликом и бездельником. Обе эти пьесы были поставлены в Эрмитажном театре.
Таким образом, Екатерина II внесла свой посильный вклад в довольно длинный список произведений искусств, связанных с именем Калиостро.
В 1791—1792 годах Гете написал комедию «Великий Копта» и поставил ее в своем театре. Публика, увидевшая в этом сатиру на самую себя, встретила пьесу холодно. Сам Гете ни на минуту не сомневался, что Калиостро — ловкий шарлатан и мошенник. Это, правда, не снижало интереса к нему. Оказавшись в Италии, Гете специально посетил Палермо, чтобы повидаться с родственниками Джузеппе Бальзамо и порасспросить о нем. Увы! — там никто ничего не помнил. Не отказывая Калиостро в увлекающей артистичности натуры, свои главные стрелы Гете направлял не на него. «Больно видеть, — писал он, — как жадно хватаются люди за чудеса только для того, чтобы иметь возможность упорствовать в своем неразумении и глупости и обороняться против человеческого разума и рассудка».