— А ты, Лиса, чего оглядываешься?.. — пригрозил я остолом рыжей собаке. — Опять под «баран» хочешь?..
Лиса — самая пройдошистая из собак. Хитрющая, стерва. Чуть глаза прижмуришь — под песню полозьев так и тянет в сон, — она уж алык ослабляет. Бежит, косится, а не тянет. Гром несколько раз бил ее, да и от меня ей доставалось, но все хитрит, все обманывает. И когда мне ее проделки надоедают, я впрягаю Лису в пятый от головы ряд, под «баран». Это такой деревянный обод в самом передке нарты. Вот тут собака прямо перед глазами. Чуть заленится — получит остолом по спине. А вообще-то, под «бараном» ходят два старых, но очень выносливых пса: Грот и Фок. Спокойные, уравновешенные, без особых претензий барбосы: куда б и когда б ни ехали, тянут нарту ровно и безупречно.
Да, все же тяжело собакам. Надо помочь. Я останавливаю нарту, сбрасываю кухлянку, закидываю через плечо карабин и надеваю широкие, подбитые камусом лыжи. Гром одобрительно метет хвостом, улыбается. Лиса, когда я прохожу мимо, играя, хватает меня за рукавицы. Только Серая ехидничает. «Благодетель, — написано в ее взгляде, — надолго ли?..»
Бегу, стараясь дышать глубоко и размеренно. Чистый, густо пахнущий хвоей воздух омывает легкие. Все тело быстро разогревается, приятно чувствовать свою силу, крепость ног... Пожалуй, с десяток километров пробегу. А там и лесная тропинка.
Глухарь, звонко ударив крылом о крыло, сорвался с лиственницы и пронесся над заснеженными деревьями. Эх черт, недосмотрел! Легкие прядки инея упали на лицо, губы. Пить хочется. Доберусь до избушки, чайник поставлю... Только бы добежать! Быстрее, собачки, быстрее!.. Портится погодка, портится. На солнце уже можно смотреть не щурясь... Спуски, подъемы. Снег шуршит под лыжами, собаки жарко дышат в спину, время от времени поглядываю через плечо, все дружно тянут нарту. Даже Лиса. Понимает, что надо спешить.
Взгорок. Что-то мелькнуло на краю поляны и пропало. Заяц? Замедляю бег, снимаю с плеча карабин. Собаки заволновались. Всаживаю между полозьев нарты остол. Вглядываюсь: куропатки!.. Две самочки и куропач. Вот он подпрыгнул, распушив перья, и на белом снегу словно чиркнуло черным: это у него подхвостье такое. А самочки прижались к насту, только глаза, черные бусинки, виднеются. Учуяв что-то, куропач припал к снегу, замер. Успокоив дыхание, я поймал его голову на мушку... Две птицы, похожие на больших белых бабочек, взметнулись и, подняв легкое белесое облачко, взлетели. Куропач подскочил и перевернулся вверх лапами. По снегу рассыпались красные шарики.
— Ну каково?! — крикнул я, обращаясь к Грому. — В голову. На пятьдесят метров!..
Гром покачал головой, вежливо мотнул хвостом, зевнул. Странно, не одобряет. Ну и черт с тобой! Сварю вечером куропача, а лапы отдам не тебе, а Лисе, вон она как радуется. Вот так.
Куропач, когда я подошел, был еще жив. Марая кровью снег, он все пытался подпрыгнуть и распустить свой великолепный хвост. Я взял его в руки. Сердце еще билось. Я оглянулся. Гром угрюмо глядел в сторону. Ч-черт... А ведь паршиво. Подло получилось. Грудь куропача в моих ладонях вздрогнула, поднялась и опала.
Гром шумно потянул носом воздух и встревоженно взлаял. Неподвижный до этого, сонный лес вдруг словно шевельнулся. Деревья вздрогнули, с мягким шумом упали с ветвей тяжелые пласты снега, в воздухе закружилась белая пыль. Это пурга вздохнула.
Тягун. Длинный, тяжелый. Не люблю это место. Березы тут растут каменные. Еще их называют березами Эрмана. Странные, жуткие существа эти березы. Будто с самого детства, с первого, хлипкого росточка мучит их болезнь. Корчатся деревья от боли, изгибаются, растут то в одну сторону, то в другую, заворачиваются к земле, потом словно испуганно отпрыгивают от нее и тянутся к небу кривыми, распухшими, в желваках, будто в ревматических узлах, сучьями. Редко тут увидишь зверя, редко услышишь крик птицы. И уж никогда не найдешь кострища: человек, как и зверь, избегает общества каменных берез. Да и больно крепки деревья, неподатливы. Никакой топор не возьмет древесину каменной березы: звенит по дереву и отскакивает, будто ударяется в железо.