Вся эта болезненно-уродливая система, порожденная человеконенавистнической психологией, поддерживает свое существование только благодаря оголтелому террору. Половина казненных в мире ежегодно приходится на ЮАР. О расовой принадлежности казнимых догадаться нетрудно. Эта цифра не нуждается в комментариях. Вопиющее неравенство рас, ставшее в ЮАР нормой, породило у белой части населения страны твердую уверенность в собственной безнаказанности. Такую же, какую чувствует палач...
...В одуряющей духоте самолета с влажным шипением заработала вентиляция. Мой сосед, загорелый высокий мужчина лет пятидесяти, привстал, направляя на себя тугую струю воздуха. Самолет уже разбегался по взлетной дорожке, но в салоне было еще шумно. Через проход, на соседних креслах оживленно разговаривали пассажиры-африканцы, севшие, как и я, в Браззавиле. Мужчина зло покосился в их сторону. Отворачиваясь, он перехватил мой взгляд, и у него раздраженно дрогнули губы. Он молчал минут пять, потом, уставясь в спинку кресла, сказал негромко, но почти вызывающе:
— Они повсюду одни и те же...
Он говорил на весьма сносном французском, но с очень сильным акцентом.
— Вы понимаете, о ком я говорю, — продолжал он, обращаясь уже прямо ко мне и указывая подбородком на африканцев. — Я часто бываю в Париже по делам. Там, к сожалению, они ведут себя так же. Как будто им принадлежит весь мир. Вы же в метрополиях делаете вид, что это в порядке вещей...
Он явно заблуждался относительно моей национальной принадлежности, но я не стал его разубеждать. Разговор обещал быть любопытным.
— Каким же, по-вашему, должен быть порядок вещей? — спросил я.
— Не ловите меня на слове. Я никому ничего не навязываю. Но если говорить о нашей сравнительной общественной ценности — нас с вами и этих людей, — то их уровень развития предписывает им совсем другое место...
— Ну, во-первых, уровень развития, каким бы он ни был, в этом смысле общественным цензом служить не может и не должен, — сказал я. — А во-вторых, со временем...
— Вот-вот, — подхватил он. — Со временем они почувствуют себя умнее нас, решат, что без нас можно обойтись, и вытолкают нас пинками в спину, чтобы завладеть всем, что мы имеем в нашей стране, единственной, где белые чувствуют себя без всяких комплексов... Скажите, что я не прав! Разве вы все не находитесь сейчас в этом положении? Все эти разговоры о независимости — вот к чему они привели. Вы создали моду на независимость, а нам стало труднее жить. Вы-то можете вернуться во Францию, а нам куда прикажете деваться?
— Но вас не станут изгонять из страны, если вы сумеете ужиться с африканцами по-другому...
Он полузакрыл глаза и презрительно усмехнулся.
— Жить в стране, управляемой черными, — это вы нам предлагаете? Нет, спасибо...
— Но вы не станете отрицать, что ваша система, мягко выражаясь, не вызывает одобрения? — спросил я. — Рано или поздно это плохо кончится...
— Наша система, — снисходительно ответил он,— всего лишь усовершенствование сегрегации, созданной самой природой. А во избежание беспорядков мы просто не позволяем черным питать иллюзии на свой собственный счет. И оказываем им большую услугу...
— Скажите, но ведь в ООН изрядное число...
Он повернулся ко мне:
— О-О-Н?.. — повторил он, как бы пробуя буквы незнакомого алфавита. — Ага... Я понимаю... — странно поглядел в мою сторону собеседник. — Однако давайте попробуем заснуть. Наши соседи утихли. Не то что в О-О-Н, — ядовито добавил он и, не дожидаясь моего ответа, закрыл глаза.
Самолет продолжал набирать высоту, летя над свободной Африкой.
Б. Туманов
На рассвете в Сорочинцах
Что-то невероятное должно было произойти.
Уже трудно было представить, куда все эти прибывшие люди деваются по ночам. Их мог вместить только город, но его поблизости не было: Полтава далеко, а люди все прибывали и прибывали. Уже не было хаты без гостей, уже не было ни одного плетня в Сорочинцах, на который бы кто-нибудь не опирался и не глядел на улицу, чего-то ожидая. Люди ходили по селу, пели, начинали приплясывать, а то и плясать, но как-то не в полную силу, словно берегли себя для чего-то.