— Искать будем.
— Найдем, коли жив...
— Ты же жив! — совсем не желая обидеть деда, с отроческой прямотой и беззастенчивостью сказал Вася,
— Жив... Да ведь война была. Сколько жизней отняла? Да ты не думай, мы поищем. Коли в тайге след Матвея остался, так на памяти людей Константинов не мог пропасть. К старику Кимонко пойдем. Юрта его вон близ той сопочки стоит.
— Чего ж он в юрте живет?
— Пробовал в новом доме в поселке — не может. Тайги душа требует. К сыну только гостевать ходит. — Дед Серафим глянул искоса на солнышко, сказал в бороду: — Давненько не помню такого долгого дня: еще и полдень не настал. Вот после обеда и двинем к старику Кимонко. Только семена надо собрать. Как в записке указано. По пути к старику Кимонко много женьшеневых мест найдется.
— Ты когда-нибудь сажал женьшень?
— Сажал. Для себя.
— Так что ж?
— Верно, и правду говорят, внучок, — теребя бороду, пробубнил Серафим, — радость дела... ох-хо... она от помыслов зависит.
— Разве твои сеянцы не выросли?
— Бывало... Дак ить я синицу в руки хватал. Не ждал журавля в небе. Ну да ты вари обед, стригунок! — вдруг улыбнулся дед. Стал он каким-то ласковым и веселым. Предстоящая возможность сделать доброе дело и доставить человеку радость напоминанием о прошлом благодеянии тайге и ее щедрости, воздавшей куда более, чем сторицей, придавала Серафиму особые силы, рождала в его душе необыкновенно приподнятое настроение.
Не успела вода вскипеть над огнем костра, как дед позвал Васю к себе:
— Иди-ка, внучок, глянь на наш чирышек-красавчик! Мочковат-то, мочковат! Бородища целая!
На дедовой ладони лежал корень величиной с палец. Он теперь не показался Васе крошечным — хороший корешок, и мочковат на диво, тело его едва разглядишь, точно дедов подбородок. Содрав лубодерину, дед уложил женьшень на подстилку из мха и спрятал Лубянку в котомку.
Потом они наскоро отобедали необыкновенно вкусной, разваристой и пахучей пшенной кашей, собрали семена на женьшеневой полянке. Серафим сделал затес на стволе липы, и, вскинув на спины котомки, они зашагали к синеющей вдали сопке.
Только на вечерней заре вышли Серафим и Вася к реке, на другом берегу которой стояла одинокая юрта старика Кимонко. Около нее слабо дымился костерок. Серафим покричал. Крошечный старик в пестрой национальной одежде, с длинной трубкой в зубах спустился к воде и очень долго сталкивал бат. Серафим и Кимонко важно и молча покивали друг другу, словно они расстались лишь поутру. Однако Вася мог поручиться, что они не виделись месяцев пять, если не больше. Вася кусал себе губы от нетерпения тотчас выложить всю историю с женьшеневой полянкой, да твердо помнил: поступи он так, не простят ему подобного нарушения обычаев ни старик Кимонко, ни дед Серафим, который заранее строго-настрого приказал Васе молчать. И Вася крепился.
Нужно было поесть, попить чаю, а уж потом обстоятельно, с тысячью лишних, по мнению Васи, и совершенно необходимых для жителя тайги подробностей начать рассказ. Дед знал удэгейский хорошо, Вася многое понимал. Речь пошла о том, зачем и почему, когда и каким путем двинулись они в тайгу, и как шли, кого или чьи следы встретили, где приметили дымы костров и кто бы их мог разжечь. Обо всем повествовалось не спеша, с собственными суждениями, предположениями, сравнениями с мнением знакомых и уважаемых людей, которые тоже бывали в тех местах, сообщениями о тех или иных отклонениях от виденного, год и десять лет тому.
Крохотные, ясные глазки старика Кимонко глядели на яркий огонек костерка. Изредка поглядывал старик Кимонко и на Васю, который маялся и томился вестью, нетерпеливо дрожавшей в уголках его рта.
Но дождаться своей очереди рассказать о найденном сокровище Вася так и не смог. Под монотонный долгий рассказ деда уставший от впечатлений этого дня паренек и не заметил, как уснул.
Проснулся Вася не у костра, а в юрте; выскочил из нее и остановился, ослепленный солнцем.
Старик Кимонко один сидел у костерка, дымил трубкой.
— Где дед Серафим? — Губы Васи дрожали от незаслуженной обиды.
— Багдыфи, — приветствовал его старый удэгеец.
— Багдыфи, багдыфи... — заторопился исправить оплошность Вася. — А как же меня дед оставил?
— Умывайся. Потом садись, чай пей, хлеб ешь. Придет скоро Серафим. В поселок, на почту пошел.
— Уф! — Вася стукнул себя кулаками по голове. — Все продрых!
— Хорошо спал, хорошо отдохнул, — не глядя на Васю, проговорил Кимонко с недовольным видом.
Так, по крайней мере, показалось Васе. А проявить несдержанность мог только мальчишка, недостойный совать нос во взрослые дела. Нехорошо получилось.