— Не сердись, дед Кимонко, — сказал по-удэгейски Вася. — Я сам на себя сердит. Вы знаете корневщика Матвея Константинова?
— Нет корневщика Константинова.
— Как нет?
— Лесоустроитель такой здесь давно-давно был.
— Как же так?
— Далеко-далеко, в России живет. Мой сын знает. Воевал вместе с Константиновым.
— И Матвей Константинов никогда не говорил вашему сыну о плантации?
— Зачем? Много сажал, говорил. Где сажал — зачем говорить? Ищи! Охо-хо... — вдруг совсем по-дедовски выговорил старик Кимонко. — Кто бы нам рыбы на уху наловил?..
— Я наловлю... А что ответит нам Константинов? Не письмо же дед ему пошлет, а телеграмму. Письмо — это долго.
— Что ответит, то и будет. Его женьшень. Себе возьмет, так приедет. Науке захочет отдать, сами выкопаем, свезем.
— А вдруг кто на поляну эту придет?
— Поглядит, поохает да уйдет. Задир Серафим свежий оставил. Поймет, скольким людям и сколько лет жизни сберегут те корешки.
— А не уйдет?
— Мне все отсюда видать. Вон дымок — там геологи, вон дымок — там, которые в трубки смотрят, а потом на сопках треноги ставят.
«Геодезисты...» — догадался Вася. И уже не слушал и перечисления дымков, и кто зажигает костры в тайге, но терпеливо дождался конца длинного перечня
Ни отменная рыбалка, ни рассказы старика Кимонко, ни еда — ничто не смогло отвлечь Васины думы от обиды на деда Серафима. Как он мог оставить его здесь, уйти тайком от него, именно тайком! И чем больше думал он о своей обиде, тем темнее и мрачнее она становилась, набухая, как грозовая туча.
Дед Серафим пришел поздно ночью. Вася даже не поднялся ему навстречу, сделав вид, что его совсем не волнует ни судьба женьшеневой поляны, ни ответ таинственного Матвея Константинова.
На следующее утро дед поднялся позже Васи и, выйдя из юрты, долгонько смотрел на паренька, сидящего недвижно у костра, который уже успел разжечь Кимонко.
— Так-то вот, — начал дед Серафим, присаживаясь у костерка. — Получил я ответ. И скажу — ждал и не ждал, — да только сокровище души Матвея, что солнышко в капле росы, смотрится... Слышь, внучок, тебе ответ от Матвея Константинова. Сам прочтешь или мне огласить?
— Оглашай, — сказал Вася дрогнувшим голосом.
— Вот, охо-хо, телеграмма. «Отдаю плантацию на усмотрение Васи Егорова, который ее обнаружил».
— Обнаружил... — шмыгнул носом Вася Егоров и посмотрел на деда и старика Кимонко.
Ликованье и радость выражали их лица, воздавая должное душе этого незнакомого им человека.
— На усмотрение... — Вася снова шмыгнул носом, встал и протянул руку за телеграммой. Потом сказал: — Я в тайгу с чистыми помыслами шел. Разве это не правда? — И теперь лицо Васи тоже выражало ликование и радость. — Только в город меня обязательно возьми, когда корни ученым дарить поедем.
...Над тайгой разгоралась заря. Она совсем не походила на ту, что можно увидеть в поселке. Там красота ее смазывается звуками: пулеметно-торопливой стрельбой дизельных пускачей, машинным гулом, громкой речью. Никогда бы Вася не подумал, будто звуки могут ломать и крошить то, что можно только увидеть. Но так было. Не доводилось же ему за все свои четырнадцать лет наблюдать первые лучи зари, отраженные в росинке, которая свешивалась с краешка листа ильма.
«Сей зверь за лютейшего почитается...»
В океане стадо котиков сопровождал крейсер — правда, старый, списанный с вооружения. И сейчас по международной конвенции их должны патрулировать суда. Никто из зверей не удостоен таких почестей.
В. В. Дежкин, С. В. Мараков. Каланы возвращаются на берег
Десять тысяч километров и еще десять миль
Сахалин, замечал Чехов, своими очертаниями похож на рыбу. Так вот, ее спинной плавник — это полуостров Терпения. А крохотная икринка, отделенная от него лентой пролива, — остров Тюлений. Там находится одно из трех на планете лежбищ морского котика.
— Ума не приложу, как отправить вас на Тюлений... — Руководитель Сахалинрыбпрома Геннадий Константинович Поляков ведет радиопереговоры с кораблями и в перерывах отговаривает меня от поездки: недавно вернулись с Тюленьего промысловики, и судна туда не предвидится в ближайший месяц.
— Однако есть на остров, наверное, и регулярные рейсы... Всего же десять миль! Я десять тысяч километров ехал...
— Регулярные рейсы... — как эхо, откликается Поляков и кивком головы отсылает меня к висящей на стене карте. Смотрю: вокруг Тюленьего отмечена морская зона, к ней надпись: «Район, временно закрытый для плавания судов».