Тот, кто рассказывал об этом случае, напоминал извечную истину: настоящим крестьянином может быть только тот, кто родился крестьянином.
Прошла неделя, а учительница Марика Ояру так и не попалась мне на глаза. О ней мне говорили на Сааремаа, когда речь заходила о Рухну, и здесь я наслышался о ее добрых делах, и теперь, по истечении времени, ее существование на острове с каждым днем обрастало для меня ореолом уважительности.
Жила она на стороне, которую по старинке называли «Оверкирке», зацерковными землями, оттого, что некогда там стояли маленькие часовенки, построенные спасшимися в море. Марика жила в одном из тех домов, что ставили себе рыбаки. Я помнил этот дом. Он еще достраивался, а уже было объявлено о его продаже. Трудно сказать, от кого к кому он переходил, но с недавних пор этот внушительный островерхий особняк на зеленом холмике посреди леса принадлежал рыболовецкому колхозу на Сааремаа, и в нем теперь под одной крышей с Ояру жил еще и пасечник, студент таллиннской лютеранской консистории Юри Реинтам — рыжебородый, с располагающей улыбкой. Он при встречах в деревне звал меня зайти к ним, но, не скрою, бродя по лесу, я сторонился их дома, охраняемого огромным коричневым догом со старческим голосом, но таким мощным, что лай его, как говорил смотритель маяка Эйнар, младший сын Лизи Норман, докатывался до его владений и расшатывал колонну маяка.
И все же в какой-то день наступил предел моему одиночному бродяжничеству по острову, и я, вспомнив, что в каждом доме стоит телефон, позвонил Марике и договорился о встрече. Но, правда, потом выяснилось, что она приняла меня за одного из тех праздных путников, которые обычно с одним рейсом прилетали на остров, а другим улетали и в промежутке хотели, чтобы кто-то быстро показал им остров.
Приближаясь к дому в лесу, я уже готовил себя к долгому и неторопливому знакомству за кофепитием. Но сначала мой путь преградил коричневый дог — он остановил меня прямо на черте, за которой начинались приусадебные земли, а потом и сама хозяйка, вышедшая мне навстречу,-— умытая, причесанная, с сумочкой через плечо, она предложила мне сразу же начать экскурсию...
Нигде, пожалуй, так не чувствуешь скоротечность времени, как в тихом лесу, на знакомой дороге. Ты идешь, и деревья, как и много лет назад, пропускают тебя мимо себя.
— Марика, вы давно живете на острове? — спрашиваю я и тем самым как бы предлагаю свои условия общения.
— Лет десять будет.
— Значит, вы приехали сразу после того, как я побывал здесь...
— Где-то тогда...
Догадываюсь, Марика ведет меня к церкви. Ступает она осторожно, как близорукий человек, смотрит под ноги, говорит тихо, будто боится потревожить лес, и я не могу отделаться от того, что рядом со мной — сестра милосердия, одна их тех натур, в которых сильна смесь романтики и религии.
— Значит, вы почти островитянка?
— Может быть...— Марика подыскивала слова.— Конечно, в первый год я не понимала здешних людей. Думаю, и сейчас до конца их не понимаю... И они меня не понимают. Нет. Все-таки осталась разница. Теперь я не городская и не деревенская и, наверное, до конца не буду, как они. Корни другие, и у них и у меня.
— Марика, а как вы надумали оставить город? Она молчит.
— Может, вы бежали от безобразного мира? Или хотели жить по-новому?
— Я думаю, как сказать вам.
Пытаюсь облегчить ей ответ и говорю, что мне приходилось слышать от таллиннских друзей совсем другое: островитяне едут на материк, поступают в высшие учебные заведения в Таллинне, в Тарту, а потом мало кто из них возвращается обратно. И в то же время сааремаасцы сетовали на то, что в последние годы к ним приехало немало молодых людей, и особенно из Таллинна. Слишком много стрессов в городах...
— Это так... Я просто устала от города,— неожиданно просто сказала она.— Я приехала сюда, и здесь была тишина, спокойствие, все по-другому, можно остаться собой, думать... Мои родители всегда жили в городе, в Таллинне, и.никаких связей у моих предков с деревней не было. Да, это правда,— вдруг словно встрепенулась она,— я устала от городского шума...
В какой-то момент, уловив напряжение Марики, я умолк, а она, видимо, почувствовала облегчение, сама и не без грусти стала рассуждать о временах, когда сюда, на Рухну, переселялись простые люди, жившие у моря, на других островах или в прибрежной Эстонии, и как теперь им на смену приходят сюда новые люди — молодые эстонские семьи, все-таки больше из Таллинна, и еще из тех людей, что не нашли себе места в городе, искали счастья на мало тронутых цивилизацией землях островов. Говорила, что сейчас на Рухну чаша весов на стороне горожан. А было время, когда над островом витала тишина ожидания, вслед за ней пришел разлад — одни покидали остров, другие приезжали и снова уезжали. Потом ходили какие-то комиссии, и после Рухну передали в ведомство Сааре-маа. Сааремаасцы немного другие, и потому старые рух-нусцы пока не могут найти с ними общего языка. Вот они замкнулись в себе, словно бы в своей раковине.