— Эстонцы — люди тихие,— пыталась Марика объяснить то, что хотела сказать,— но разные...
Я бы сказал — сдержанные, про себя поправил ее.
— На юге Эстонии,— продолжала она,— они более откровенные.
На это тоже надо делать поправку, думал я. У эстонца, откуда бы он ни был родом, есть чувство дистанции. Это уже другой вопрос, как он держит ее — на метр или на километр. Помню, я ехал в одну деревню под Валгой и в автобусе спросил у своего попутчика, знавшего человека, к которому я ехал: « Как вы думаете, мог бы я остановиться у него?» — «Зачем? — удивился мой попутчик.— Если вы хотите с кем-то познакомиться поближе, снимите дом, и подальше».
— На севере эстонцы более замкнутые.— И тут Марика подступила к Сааремаа, то есть к западной Эстонии, и запнулась...— У них Сааремаа как государство в государстве. В этом смысле, что они всё хотят делать сами, не хотят, чтобы другие им мешали... Сейчас они думают поселить на Рухну новых людей...
— И сделать здесь маленький Сааремаа? — невольно вырвалось у меня.
— Нет. Они хорошие... Но другие немного.
О рухнуской церкви многое я знал еще от старого Нормана. Она была самая древняя на всем побережье. Ее строили в 1644 году из дерева выброшенных на берег парусников. Такое дерево, говорил мне Александр Норман, не поддается гниению...
Точнее, здесь на кладбище, за деревней, стояли две церкви. Новая и рядом — старая, деревянная. Новая была выстроена в 1912 году на средства шведской королевской семьи в благодарность за спасение корабля. Король предлагал рухнусцам за спасенный корабль то, что их душа пожелает. Но рухнусцы ответили, что зерна и всякого добра у них хватает, а вот церквушка у них старая...
На склоне холма — старые могилы с низкими деревянными крестами с навесом, обросли травами. На крестах вырезаны имена и даты, но для того, чтобы прочесть их, надо соскоблить мох. На краю кладбища одиноко высится белый обелиск с пятиконечной красной звездой — это могила неизвестного воина, датированная 1944 годом... Все как прежде. И старый дуб за деревянной церквушкой, и кладбище, и церкви сохранились такими, какими я их видел когда-то. За стеной леса — деревня. Сюда не доносятся голоса, тишина особенная, она заполнена давностью...
Здесь у деревянной церквушки исстари хоронили людей так, чтобы живые могли знать, на какой стороне деревни усопший жил: если его дом был на юге деревни, то и хоронили его на юге кладбища; если на севере, значит, хоронили на севере...
— Эллербуш,— произносит Марика и показывает могилу одного их тех шведов, кто входил в рухнускую общину, живущую по своим древним обычаям.
Прошу Марику показать могилу Александра Нормана, последнего рухнуского шведа.
— Вы стоите рядом,— слышу ее.
Оборачиваюсь, вижу крупный чугунный крест, непохожий на другие кресты, скромная могила, очерченная камушками... Умер в 1979 году. Но что это? Старый Норман слишком близко лежит к церквушке, на самом холмике, вроде не там, где ему предназначалось лежать по расположению его дома в деревне,— это и я соображаю.
— Он сам выбирал себе это место, и не по старым законам,— слышу за спиной Марику.— Он оставался один и был гордый человек. Не хотел лежать на окраине кладбища.
Не сразу замечаю, что могила заросла травой, нет цветов, да и на других тоже... Хочу спросить у Марики, но ее уже нет рядом. Вижу, она открывает ключом церковь, и что-то у нее не получается. Спешу к ней и тут вспоминаю: ведь у рухнусцев всегда было свое отношение к могилам. Похоронят, поставят крест, а потом никогда не ухаживают. Не хотят тревожить усопшего.
Внутри церкви стояла прохлада белоснежных готических сводов. Алтарная картина и подсвечники перенесены сюда из старой церкви. Ряды деревянных скамеек: женская половина и мужская — у каждого рухнусца здесь было свое место, и был вырезан на стуле свой дворовый знак... Шаги наши гулки, и тихий голос Марики нетихий. Она рассказывает, как открывали церковь в прошлом году. Был ясный снежный март. Епископ Эстонии Паюла, духовники с Сааремаа, в торжественных одеяниях, за ними островитяне, гости — ступали по белому снегу... Скрипнула дверь, оставленная нами приоткрытой на ветру. Кажется, сейчас заиграет орган на хорах и войдут рыбаки, люди, жившие трудно и просто и так похожие друг на друга во всем мире, пахнущие морем и рыбой.