Но... Органа в церкви нет. Его, кажется, после войны, когда закрывали эту кирху, увезли на Сааремаа. Да и рыбаков теперь на острове не осталось...
После кладбища Марика собралась навестить Лизи Норман и попросила меня проводить ее. Но в какой-то момент она, словно бы почувствовав мое желание зайти вместе с ней, сама заговорила об этом, предложила сначала ей самой зайти к Лизи Норман, спросить, согласится ли она принять меня.
Так и поступили. Марика прошла в дом в глубине двора, а я остался у забора, у дома Энделя Нормана, где когда-то он, будучи председателем сельсовета, принимал островитян, куда и я приходил к нему, и мы могли часами, сидя у окна, вести тихую беседу. Помню, он не любил сидеть в председательской комнате, которая находилась под одной крышей с почтой. Не был он совсем похож на представителя власти и выглядел мужик мужиком.
Стою жду. Все вокруг заросло травой, я пытаюсь восстановить в памяти прежнее расположение двора. Все вроде бы так и не так. Не видно тропинок, ведущих от строения к строению; скотный двор обветшал. Колодец посреди двора. Рядом с домом родителей Энделя — та же изба с почерневшей, как и тогда, камышовой крышей и тяжелой дверью с кованым кольцом. Избу не узнать — вся осела, скособочилась. Ее сохраняли Норманы как память о предках. Эндель показывал мне ее — черные от дыма стены, три бурых камня перед очагом. Здесь, прямо в избе, разжигали огонь, и дым поднимался наверх, расстилался по стенам. Кроме дверей, ему некуда было деться...
Вспомнил, как с Энделем ходили по двору, а старый Норман, его отец, прислонившись в стене дома, грелся на солнышке. Он так сверлил меня своими живыми синими глазами, что я едва смог выдавить из себя: «Тере». Это потом, когда он немного привык ко мне, поведал о прошлой жизни: как удобряли землю водорослями, строили амбары для зерна на западном берегу острова, да такие высокие, над землей, что запасы хранились в них годами. Говорил он и о своей службе в царское время у начальника маяка, самого главного человека тогда на острове, и солдаты — их было три-четыре человека — вместе с ним работали на него...
Марика не выходила, и я, походив, машинально подошел к двери дома Энделя и дернул на себя. Заперта. Знаю, в прошлые времена на островах никогда не закрывали дверей. Достаточно было прислонить к дверям метлу, чтобы человек понял: хозяев нет дома. Никто не заходил, никто не воровал. В этом было взаимное уважение. Достоинство простого человека... Это пришло мне в голову так, безотносительно к этому случаю — в конце концов хозяин запертого дома уехал и живет в другом городе...
Наконец появилась Марика. Еще издали по ее увядшей улыбке я сразу догадался: Лизи Норман отказалась со мной встретиться.
— Она рано утром, первым вертолетом, собирается в Пярну к Энделю и немного нездорова,— сообщила виновато Марика.
Марика предложила зайти мне с ней в школу и послушать записи уроков шведского языка, которые она дает своим ученикам.
— Зачем им шведский?
— Они потом будут читать историю своего острова.
С этого дня я стал бывать у Марики и Юри Реинтама, которого нарек будущим пастором Рухну — он улыбался, и принимал мою игру. С Юри было легко, он реагировал на собеседника с полуслова и, если была необходимость, ненавязчиво мог перевести разговор в нужную плоскость. Приходил к ним и Антон Алтмяэ, учитель, соседствующий с электриком Удо, который меня приютил. Но странно, здесь он был более сдержан, чем когда мы общались с ним наедине.
Юри Реинтам ставил перед нами тарелку меда с только что нарезанных сотов, и мы за чаепитием пускались в праздные рассуждения о жизни. Но о чем бы ни говорили, в конце концов возвращались к делам острова.
За день до отъезда я пришел к Юри и Марике вместе с Салевом. Беспокоился за него, думал, в кругу молодых образованных людей ему будет неуютно, но... Напротив, он за столом оживился и был по-прежнему хорош в репликах.
Пожалуй, в этот день семинарист Юри Реинтам был в ударе, говорил более чем убедительно. Возможно, на него подействовало присутствие Салева.
Суждения Юри сводились вот к чему: чтобы знать, как возродить на Рухну полнокровную жизнь, надо помнить то, что здесь происходило.
Когда отсюда ушли шведы в сорок четвертом, они оставили остров с полями, лесами, скотными дворами... И море. Вместе с ними ушла и система хозяйства, которая складывалась веками. И вот на остров пришли другие, в основном бедные эстонские крестьяне. Все было здесь готово, только надо было стать на место шведов и жить дальше. Но они были для Рухну людьми без корня. И нужно было общее дело, которое могло бы собрать их вокруг себя. Этим делом оказался в пятидесятых годах рыболовецкий колхоз, и при нем люди здесь зажили неплохо. Но когда произошло укрупнение колхозов, вместе с флотом ушли и рыбаки, те, что создавали новые взаимоотношения. И у тех, кто не оставил остров, не стало перспективы. И они тоже начали собирать вещи. Ну еще поживем лето, думали, и уедем. Зачем косить траву, заготавливать сено, осенью придет баржа, свою корову продадим и подадимся на материк. Приходила осень, сена нет, и ехать пока некуда. Одолжим-ка немного и как-нибудь переживем зиму, а там видно будет. Так и жили на чемоданах.