А тем временем остров передавали из одного ведомства в другое.
— Вот я,— говорил Юри,— девять лет работаю на острове пчеловодом. То я относился к ведомству Тартуского лесоинститута, то Пярнуского леспромхоза, теперь перешел в ведомство Сааремааского леспромхоза... У меня было три начальства, и каждое новое говорило: теперь будем делать не так, а этак...
Надо изучать, рассуждал Юри, как жили люди здесь веками. Чем они занимались? А занимались Землей и Морем...
Обратно шли — Салев всю дорогу молчал, а меня занимало какое-то странное чувство недоговоренности. Почему-то никто и словом не обмолвился о тех прожектах и соображениях, которые должны будут превратить Рухну в преуспевающий остров: в зону отдыха с туристическими тропинками, гостиницами, и все островные благости — бруснику, плоды, чистое море, чистый воздух — пустить в дело... Ибо бытует мнение, что малые острова никогда больше не смогут обеспечить себя самостоятельно.
И вдруг меня словно бы осенило: когда эстонцы в чем-то не уверены, чего-то не признают, они молчат, не обсуждают, будто бы этого вовсе нет или не было... Это очень по-эстонски.
В лесу темнело, и я едва успевал за Салевом. И вдруг мне захотелось подзадорить его.
— Салев, а я не знал, что ты любишь мед. Салев остановился, подождал.
— Говворят, собакка любит кость... Собакка любит мяссо. Когда нет мяссо, собакка любит кость.
— О чем ты это?
— Так, чеппуха! Тумаю немногго... Если могут,— он заговорил о своем,— пусть поммогают мне, если нет, пусть не мешаают, и я тогда буду всех кормитт...
Вчера вечером Салев изъявил желание проводить меня к вертолету. Он уже второй день работал на усадьбе Ливи Пульк, которую она, уезжая в Пярну, продала сааремааскому колхозу «Сааре-калур». Здесь собирались поселить гостей из Швеции, а Салев взялся приводить двор в порядок.
У Ливи в ту давнюю осень, по-моему, были самые лучшие на всем острове цветы: хризантемы, астры, кусты роз — вокруг дома, вдоль заборов, любой клочок земли, свободный от фруктовых деревьев и грядок, принадлежал цветам... Мы с мальчиком, кажется, Айном,— где он теперь? — помогали Ливи собирать сливы и яблоки, а потом она угощала нас копченой курицей, а меня еще вином из собственных ягод и плодов и рассказывала о себе, как приехала на остров погостить у сестры. Добиралась из Пярну на рыбацком баркасе. Ступила на эту землю, села на траву и сказала себе, что отсюда никуда не уедет, будет до конца жизни здесь...
Салев возился с забором, а я в ожидании его ходил по саду. Все растет, как растет. Аккуратно выложенные плиты дорожек обросли травой, в крапиве то ли клубника растет, то ли что-то еще. Цветут вовсю фруктовые деревья, а хозяйки нет.
Салев позвал меня, и мы медленно пошли в направлении травяного аэродрома. Проходя мимо почты, у дома напротив мы увидели Лейлу Пяртельпоэг, большого друга острова Рухну, архитектора из Таллинна.
Я подошел к ней поклониться и попрощаться:
— Улетаю домой в Москву. Надеюсь снова побывать на этом прекрасном острове,— сказал я.
— Да, вы верно говорите, остров прекрасен,— искренне отозвалась она.— С какими впечатлениями уезжаете?
— Сложными. Я не смогу объяснить...
И все же в цепи случайностей есть своя закономерность. Самые удивительные встречи бывают именно тогда, когда твой поезд должен вот-вот тронуться...
Маленький вертолет покружил, повис над нами, сел, в наступившей тишине открылась дверь, и тут первой показалась Лизи Норман. Она сошла на землю, крупная, взволнованная, и прямо подошла ко мне и взяла меня за руку:
— Эндели юурде кяйсин, к Энделю ездила,— сказала она.— Говорила, вы гостите у нас. Мой сын помнит вас...
Салев смотрел на нас удивленно, не понимая, что же происходит, ведь еще недавно она меня не приняла.
Нужно ли было говорить ему, что с прошлым нас связывают человеческие отношения... Я провел малоприютное детство и отрочество и совсем еще не окрепшим молодым человеком приехал в Таллинн и с радостью открыл для себя уютный и дождливый мир крепких и некрикливых людей.