— Ты не мог заняться автопокрышками?
— Как Кулер? Нет, я всегда был честолюбив. Но им не схватить меня, Ролло, вот увидишь. Я снова вынырну на поверхность. Умного человека утопить невозможно.
Вагончик, раскачиваясь, остановился на высшей точке орбиты. Гарри повернулся к Мартинсу спиной и стал смотреть в окно. Мартинс подумал: «Один хороший толчок, и стекло разобьется» — и представил себе тело, упавшее среди тех мух.
— Знаешь,— сказал он,— полицейские собирались вскрыть твою могилу. Кого они там обнаружат?
— Харбина,— простодушно ответил Гарри. Потом отвернулся от окна и произнес: — Погляди-ка на небо.
Вагончик неподвижно висел на высшей точке орбиты, и закатные лучи разбегались по хмурому облачному небу за черными балками.
— Почему русские хотели забрать Анну Шмидт?
— У нее фальшивые документы, старина.
— Я думал, может, ты хотел переправить ее сюда, потому что она твоя подружка? Потому что любишь ее?
Гарри улыбнулся:
— У меня здесь нет никаких связей.
— Что сталось бы с ней?
— Ничего особенного. Выслали бы обратно в Венгрию. Никаких обвинений против нее нет. Ей было бы гораздо лучше жить на родине, чем терпеть грубость английской полиции.
— Анна ничего не рассказала о тебе полицейским.
— Славная малышка,— повторил Гарри с самодовольной гордостью.
— Она любит тебя.
— Что ж, ей не приходилось жаловаться, пока мы были вместе.
— А я люблю ее.
— Прекрасно, старина. Будь добр к ней. Она того заслуживает. Я рад. — У Лайма был такой вид, будто он устраивал все к всеобщему удовольствию.— И позаботься, чтобы она помалкивала. Хотя ничего серьезного ей не известно.
— У меня руки чешутся вышибить тебя вместе со стеклом.
— Не вышибешь, старина. Наши ссоры всегда кончались быстро. Помнишь ту жуткую, в Монако, когда мы клялись, что между нами все кончено? Я всегда доверял тебе, Ролло. Курц уговаривал меня не приходить, но я тебя знаю. Потом он советовал... ну, устроить несчастный случай. Сказал, что в таком вагончике это будет очень легко.
— Но ведь я сильнее тебя.
— А у меня пистолет. Думаешь, пулевая рана будет заметна после падения на эту землю?
Вагончик дернулся, поплыл вниз, и вскоре мухи превратились в карликов, стало видно, что это люди.
— Ну и болваны мы, Ролло, нашли о чем говорить, словно я поступил бы так с тобой — или ты со мной.
Он снова повернулся и приник лицом к стеклу. Один толчок...
— Старина, сколько ты зарабатываешь в год своими вестернами?
— Тысячу фунтов.
— Облагаемых налогом. А я тридцать тысяч чистыми. Такова жизнь. В наши дни, старина, об отдельных людях никто не думает. Раз не думают правительства, с какой стати думать нам? У русских на уме народ, пролетариат, а у меня простофили. В принципе одно и то же. У них свои пятилетние планы, у меня свои.
— Ты ведь был католиком.
— О, я и сейчас верую, старина. В бога, милосердие и во все прочее. Своими делами я не приношу вреда ничьей душе. Мертвым лучше быть мертвыми. Немного они потеряли, уйдя из этого мира, бедняги,— добавил он с неожиданным оттенком искренней жалости, когда вагончик спустился к платформе, и те, кому отводилась участь жертв, усталые, ждущие воскресных развлечений люди уставились на них.— Знаешь, я могу взять тебя в дело. Будет очень кстати. В Старом городе у меня никого не осталось.
— Кроме Кулера? И Винклера?
— Не превращайся в полицейского, старина.
Они вышли из вагончика, и Лайм снова положил руку на локоть Мартинса.
— Это шутка, я знаю, ты откажешься. Слышал в последнее время что-нибудь о Брейсере?
— Он прислал мне открытку на рождество.
— Славные то были дни, старина, славные. Здесь я должен с тобой расстаться. Мы еще увидимся... когда-нибудь. В случае чего найдешь меня через Курца.
Отойдя, он помахал рукой — у него хватило такта ее не протягивать. Казалось, все прошлое уплывает во мрак забвения. Мартинс внезапно крикнул вслед Лайму: «Гарри, не доверяй мне»,— но расстояние между ними было уже таким, что эти слова нельзя было расслышать.