Хоть выбор имени – игра воображения, но и в ней должны быть свои правила. Так говорят в Китае. Имя должно быть приятным для глаза (имеется в виду его иероглифическое написание); не слишком трудным для изображения (попробуйте написать свое имя, если в нем 50(!) черт. Оно должно быть легким для запоминания и приятным для слуха.
В самом иероглифе «мин» («имя») – две части: «ночь» и «рот». Вы не видите человека во тьме, но вот зовете его. И звучит чистая мелодия: «Юйлань („Маленькая орхидея“), откликнись…»
Русские сны китайского тренера Хуана
Гибкий, красивый человек с доброй улыбкой посмотрел прямо в глаза и протянул руку: «Хуан Цзянь». Когда утих порыв ветра, гнавшего по аллее желтые листья гинкго, я услышал: «Впрочем, зовите меня Юра».
Ранняя пекинская осень своими красками не похожа на нашу. Деревья еще зелены, и лишь желтизна гинкго вызывает в памяти багряно-золотую палитру наших лесов. Когда смотрю на листья гинкго, этого реликта, дошедшего до нас из мезозойской эры, я физически ощущаю относительность времени. Что значит наша мимолетная жизнь и даже трехтысячелетняя история Пекина в сравнении с этим реликтом? «Взмах ресницы» – кажется, так писал Мандельштам. Мой собеседник поддержал мысль, но заметил: «Порой взмах ресницы может изменить жизнь». Так я услышал рассказ о двух железнодорожных путешествиях. Одно из Пекина в Москву, другое – из Москвы в Пекин. Первое случилось в 1929 году, второе – в 1951-м. Между ними пространство в двадцать два года, пора формирования личности, обретение профессии.
Человек творит там, где ему предназначено судьбой и обстоятельствами. Так сын профессионального китайского революционера, одного из участников знаменитой кантонской коммуны, оказался в Советском Союзе. Коммуна была последним арьергардным боем революции 1925-1927 годов, и ее поражение означало спад революционной борьбы. Китай захлестнула волна антикоммунистического террора. В 1929 году двухлетнего мальчика, по настоянию Чжоу Эньлая, вместе с матерью нелегально вывезли в Советский Союз. Отец в то время находился там по делам Коминтерна. Были выделены два телохранителя, которые должны были отвечать головой за семью революционера. Поездка была опасной. Когда гоминьдановские солдаты на границе обыскивали поезд, телохранители положили малыша в корзину и прикрыли тряпьем. Поначалу боялись, что он заплачет. Потом стала пугать тишина: не задохнулся ли? Когда поезд пересек границу, открыли корзину: младенец спал невинным сном. Мать, рассказавшая ему эту историю, не раз напоминала: «Уже тогда ты любил поспать».
Послеобеденный отдых перед интенсивной тренировкой действительно вошел в привычку у будущего профессионального спортивного тренера. Это стоило ему потом крупного скандала и обвинения в непочтении к вождю. В пору трагической для китайского народа «культурной революции», которую потом назовут «десятилетием хаоса и страданий», пришлось Хуан Цзяню больше года, как «советскому шпиону» просидеть в одиночке, где днем следовало исправно изучать произведения Мао Цзэдуна. Спать, обложившись его цитатниками и газетами, было большим грехом. Однако именно так поступил Хуан Цзянь, верный своей тренерской привычке. Но око надсмотрщицы, кстати, спортсменки из его команды, было недремлющим. Сначала она услышала храп (двухлетний мальчик в корзине был мудрее!), а потом в глазок увидела грешника. Скрыть содеянное было невозможно, и тренер обратился к разуму девушки: «Ведь ты же сама спортсменка, знаешь, что такое режим».
За свою прямоту он не раз дорого платил, но она порой и обезоруживала «нержавеющих винтиков Великого кормчего». Сказанная им фраза «У меня две родины: одна дала жизнь, другая вскормила» – была основанием для обвинения его в шпионаже в пользу Советского Союза.