– Почему же поляки? Русские тоже бывают рыжие…
Перед нами стояли трое земляков: крепенькая, невысокая женщина в потрепанной соломенной шляпе, из-под которой настороженно выглядывали маленькие глазки, рядом с ней здоровенный парень с русым чубом, а к ним жался миловидный мальчуган лет семи.
– Михаил Середа, – протягивает руку высокий парень, добродушно улыбаясь, и, показывая на женщину, представляет:
– А это моя мать, Любовь Ивановна. Перекурим? – предлагает он, усаживаясь на парапет набережной, и добавляет: – Дениска, сгоняй за водой…
Мы беззаботно сидим на солнышке, попивая принесенную Дениской «фанту», а новые знакомые, перебивая друг друга, повествуют удивительную историю о своем бегстве из СССР.
Любовь Ивановна все больше поминает старые обиды от советской власти: отобрали магазины у отца в революцию, потом в колхоз загнали, а когда они с сыном создали кооператив «Мираж» («Ведь Мишка-то на все руки мастер, – говорит она, – и шофер, и строитель, и механик хороший…»), построили оранжерею, чтобы выращивать цветы, – местные власти захватили их кусок земли, бывшую свалку отходов, которую они очистили от всякого хлама.
– Разве есть справедливость на свете – взяли и ограбили! – горячо восклицает Любовь Ивановна, размахивая руками. – Вот и пришлось тикать.
Миша, перебивая мать, рассказывает, как он похитил Дениску от сбежавшей от него жены, как они втроем укатили по турпутевке в Югославию и там, разузнав заранее про один городок, где граница проходит прямо по улицам, махнули в Италию.
– Захватив лишь одну сумку, мы вышли нарочно в обеденное время, – с удовольствием вспоминает Середа, – выбрали момент, когда солдаты дремали, никто на нас не обращал внимания, да как дунем через холм… Говорите, могли застрелить? Почему же, могли, даже стрельнули пару раз, да ведь там же улицы, люди – побоялись сильно палить. Вот так мы и оказались в эмиграции… Хотите знать, как мы здесь живем?
– Лучше, чем дома, – поспешила ответить за сына Любовь Ивановна и добавила: – Да ведь это рукой подать! Поехали к нам в гости, кстати, глянете на лагерь «Каритас» – мы рядом с ним живем.
Выбив один билет на всю компанию, мы с удобствами и быстро домчались до нужной остановки. Высадились на обочине шоссе. Я с недоумением осмотрелся вокруг, ища признаков жилья семейства Середы. Только спустившись по откосу и пройдя сквозь кустарник, я наткнулся на палатку. Принадлежала она поляку, который всю жизнь скитался в поисках лучшей доли и вот осел теперь здесь.
– Живет он тут уже десять лет, по вечерам свое «капучино» у нас пьет, – весело прокомментировала житье-бытье соседа Любовь Ивановна, откидывая полог собственной большой палатки. – Видите, какой дом нам подарили? А маленькая рядом – это кухня: тут плита и холодильник стоят. Сейчас буду вас кормить обедом – вишь вы какие все тощие.
Пока она готовила индюшачьи ножки («Почти даром купила», – похвалилась Любовь Ивановна) с жареной картошкой, вкус которой мы уже позабыли, я пошел глянуть на соседний лагерь для бедных эмигрантов. Путь к длинным баракам тюремного типа преграждала колючая проволока.
– Чего там рассматривать, – сказал Миша, – живут тут одни проститутки и наркоманы да выжившие из ума бомжи. Мы в Риме попали в подобное заведение, но сбежали через несколько дней, несмотря на бесплатную еду – жуткая обстановка.
В правдивости слов Середы я убедился позже, когда в Риме заглянул в один такой приют для всех страждущих, тоже принадлежавший католическому обществу милосердия «Каритас». И даже прошел по коридору, стены которого, как в туалете, были выложены плиткой, но, услышав вопли калек и больных, выскочил моментально наружу, твердо решив, что лучше переночую на скамейке, тут же рядом у собора Св.Петра.
За обедом мы выпили пивца, щедро выставленного хозяевами, и уже собрались было уезжать, как вдруг Любовь Ивановна подхватилась и с чисто русской (или украинской – все равно) добротой принялась оделять всех подарками («Подобрала на свалке – хотели сжечь», – сказала она). Батюшку одели в светло-голубые джинсы, Леше Дмитриеву впору пришлась крепкая куртка, а мне достались летние штаны, которые, правда, сели после первой же стирки…
Мы уходили из палаток к перекрестку дорог, а три фигурки махали нам вслед и кричали, чтобы мы всем рассказали, как им хорошо здесь живется.
Наши за границей… Мне попадались отзывчивые эмигранты: и белоруска на Радио Ватикана, уступившая принесенный с собой завтрак, и Валя Малышев, приютивший меня на своей даче под Генуей и помогавший мне вернуться в Рим и добраться до Москвы, и многие другие, которых я помню и люблю. Только жаль, что они остались без родины, которая у нас одна…
В.Лебедев, участник плавания в Италию на лодьях «Вера», «Надежда», «Любовь»
Авантюры и происшествия:
Танцы на вертикале
Сегодня во Франции их уже более десятка – скалолазов-одиночек, чьи восхождения сродни сольным выступлениям танцовщиков. И нет ничего удивительного в том, что этих людей называют «солистами», однако подмостками им служат отвесные скалы, достигающие в высоту больше полукилометра…
А начало таким сольным выступлениям чуть более десятка лет назад положил молодой французский скалолаз Патрик Эдленже, ставший героем нашумевшего на весь мир документального триллера «Жизнь на кончиках пальцев» (отрывки из этого фильма российский зритель мог видеть в восьмидесятых годах в телевизионной передаче «Клуб путешественников»).
Что же заставило двадцатитрехлетнего Патрика Эдленже в свое время отказаться от традиционных приемов восхождения с обычной страховочной экипировкой и заняться тем, на что нельзя глядеть без содрогания, – одиночными подъемами на скалы, да еще при полном отсутствии какой бы то ни было страховки?
«Только одно, – признавался как-то отважный скалолаз своему другу и тезке журналисту Патрику Майе, – желание достичь полного совершенства, физического и психологического, и доказать, что крепкому телом и духом человеку по силам побороть не только страх, но и свернуть любые горы…»
Движения Патрика, когда он покоряет вертикаль, оставляя за собой страшные метры высоты, мягки, пластичны и безукоризненно точны: в таком деле недопустим даже мало-мальский просчет, ибо за ним незамедлительно следует срыв – падение в пропасть.
«Лично у меня, – вспоминает Патрик Майе, – когда я с замирающим от ужаса сердцем смотрел на трюки, которые он выписывал на головокружительных отвесах, всякий раз создавалось впечатление, будто я вижу некое фантасмагорическое зрелище, кошмар, от которого в жилах стынет кровь и по коже продирает мороз, а нервы настолько напряжены, что того и гляди лопнут…»
Фантасмагория или кошмар. Самому же Патрику Эдленже по душе иное сравнение – завораживающий виртуозный танец. Танец, который требует каждодневных многочасовых репетиций, где только и возможны осечки и промахи. На «сцене» же это исключено.
Свое редкостное мастерство – а оно и вправду сродни большому искусству – Патрик отшлифовывал на скалах, протянувшихся длинной грядой вдоль средиземноморского побережья Франции под Тулоном и обрывающихся прямо в море.
Именно на них он постигал высочайшее искусство танца на вертикали, учась умению сосредоточивать все свои мысли, чувства и силу мышц на каждом сантиметре скальной поверхности, на каждом движении тела, достигая при этом состояния, близкого к глубокой медитации, в котором страх как таковой вообще перестает ощущаться.
Экипировка, если можно так назвать то, с чем Патрик совершает восхождения, самая минимальная: на ногах – прочные тряпичные туфли с мягкими каучуковыми мысками на гибкой каучуковой подошве, а за спиной, на поясе, – мешочек, откуда он время от времени зачерпывает тальк и растирает им руки, чтобы улучшить сцепление пальцев с едва различимыми выступами на скале, на которой он исполняет свой смертельный танец.
«Наблюдая за ним снизу в бинокль, – вспоминает Патрик Майе, – с кем только я его не сравнивал: то с пауком, плавно и грациозно плывущим, а не ползущим, вверх по отвесу, то с птицей – потому как пальцы у него до того напряжены и скрючены, что напоминают скорее когти горного орла. В такие минуты я думал об одном: неужели он – человек, ведь то, что он проделывает, человеческое сознание просто отказывается воспринимать как явь».