— Ладно, держи ее так, на леске. Сейчас подойдем к берегу, я ее обезврежу.
Я увидел у самого лица бешено бьющуюся крупную пиранью. «Жирная», — как-то неуверенно согласился я и тут же получил по давно не бритой щеке мокрым и упругим хвостом.
И тут я совершил ошибку, об опасности которой сам же и предупреждал своих спутников в прошлом путешествии: «Никогда не берите в руки пойманную пиранью, предварительно не оглушив ее ударом мачете по голове». Крепко схватив рыбину сверху за голову и жабры, я осторожно снял ее с крючка. Все дальнейшее происходило в каком-то ненормальном темпе. Раздался Володин крик:
— Андрей, меня уносит!
Я резко повернулся и схватил правой рукой отплывающую лодку за носовой шпагат, на мгновение забыв, кто у меня в левой. И этого оказалось достаточно. Было почти не больно. Очень похоже на то, как берут анализ крови из пальца, протыкая кожу специальным острием, напоминающим перо чернильной ручки. Но зачем и кому нужно столько крови? И почему под отвернутой и странно разбухшей кожей пузырящейся тенью розовеет кость?
Пиранья все еще оставалась в моей руке. Внимательней посмотрев на изуродованный указательный палец, на пульсирующую вязкую струйку, на срезанную подушечку, висящую на узкой полоске кожи у сустава, я понял, что сегодня будет не до ухи...
Только сейчас, нелепо завалившись на мягкий трухлявый ствол поваленного дерева и скинув лямки опостылевшего тридцати килограммового рюкзака, я понял, как смертельно устал. Бросил взгляд на Новикова, рухнувшего в полутора метрах на подстилку из гнилых листьев.
— Володь, ты как?
— Подыхаю...
— Лежи пока. Я попробую что-нибудь поджечь. Все мокрое, как...
Вытащив полуметровое ржавое лезвие мачете, втыкаю его, как в ножны, в вязкое месиво под ногами. Из-под сбившейся, грязной, пропитанной кровью и гноем тряпки на пальце нелепым наростом торчит криво приросший и почерневший кусок мяса. Кое-как поправив бинт, встаю. Слава Богу, что нет дождей, иначе... ну, в общем, было бы еще хуже.
Решая пробиваться напрямую на восток, через джунгли, которые не удалось обойти по воде, я понимал, что идти будет тяжело. Но то, во что мы влипли, заслуживает другого слова, хотя в начале все было достаточно обнадеживающе. Упаковав лодку, мы стали довольно быстро, прорубая тропу, уходить все дальше от воды. Лес словно заманивал нас. Вскоре начались болота, заросли сгустились, исчезли и сухие места, пригодные для отдыха. И когда за весь день мы прошли менее одного километра, стало ясно, что западня захлопнулась. Попытки вернуться той же дорогой не имели успеха. На пути вставала непроходимая стена колючего кустарника, залитого темной стоячей водой. Волей случая с самого начала мы двигались по наиболее оптимальному проходу, который постепенно растворился в болотах...
Дрова отказывались гореть, и пламя удавалось поддерживать только непрерывно поддувая воздух ножной лягушкой от «Ласточки». Саму же лодку, предварительно слегка надув, бросаем в вязкую грязь, чтобы сверху поставить нашу капроновую крепость-палатку. Спальники и одежда насквозь мокрые, но сушить их нет уж ни времени, ни возможности. Утро вечера мудренее, если за ночь от холода не подохнем.
Из забытья, в котором я пребывал, завернувшись в разбухший от воды кокон, и назвать сном которое не поворачивается язык, меня выдернул крик:
— Андрей! Андрей, да проснись же ты. Слышишь шум? Дождь начинается, нужно быстрее тент натягивать!
— Подожди...
Я прислушался. Шум действительно сильно напоминал начинающийся ливень и на палатку градом падали мелкие веточки и листва. Но капель не было.
— Ты чего панику развел? Спи, это обезьяны. Стая. Они проходят над нами.
И действительно, через пару минут все стихло.
Давай, бросай к чертовой матери лодку, весла и остальное барахло. Иначе мы отсюда никогда не выберемся. Я ничего не ответил, потому что в этот момент, лежа на животе, лицом в грязи, основательно придавленный рюкзаком, собирал остатки сил, чтобы рывком поднять этот насосавшийся водой тюк. Хотя говорить мне было, в сущности, и нечего. Лодку бросать нельзя. Да, я понимаю, что это семнадцать килограммов веса и что даже разполовиненные весла цепляются за все и вся. Но я знаю, что где-то впереди река и «Ласточка» — наша последняя надежда.
Вдруг раздался крик, и Володя как подкошенный повалился, ломая сучья. Конечно, падения были нередки, но тут мне стало страшно. Он не пытался встать, не просил дать руку, а только корчился и стонал: «Нога...» Добравшись сквозь слой глины до ботинка Володи и кое-как сняв его, я увидел то, от чего мне стало не по себе. Щиколотка на глазах раздувалась, и скоро по толщине почти сравнялась с коленом.
Кто-то сейчас, наверное, подумает — тоже мне, страшно, не по себе! Обычное сильное растяжение. Да обычное сильное растяжение, а страшно то, что он не сможет идти... Новиков смотрел на меня, и на его лице блуждала неуместная нехорошая усмешка.
— Приплыли. И что теперь?
— Да ничего. Забинтую тебе ногу потуже, переночуем здесь, тем более что уже почти три, а завтра посмотрим, — ответил я, постаравшись вложить в голос максимум уверенности и оптимизма, которых на самом деле не было.
Эй, жертва пираньи. Смотри, самолет. Высоко идет. Беззвучно, но красиво.
Володя лежал на полуспущенной лодке, уставившись в небо.
— В Москву, наверное, полетел...
И хотя наше местоположение полностью исключало такую возможность, я от чистого сердца согласился.
— Конечно, в Москву, а куда же еще...
— Слушай, а почему у твоей «Ласточки» крыльев нет? Были бы у нее крылья, надувные такие, резиновые, сели бы мы сейчас на нее и улетели бы отсюда к едрени матери. Да-а, и самолета уже не видно. А мы все еще здесь, и без крыльев...
— Ладно, я пошел на разведку.
Как, оказывается, просто идти без груза, пусть и по колено в грязи, прорубая себе дорогу мачете. Впереди вздрогнули ветви невысокого кустика, усыпанного пушистыми, бледно-голубыми цветами, и в воду с шумом упала полуметровая игуана. Поймать бы ее, на ужин. Да разве такую поймаешь.
Давно мне не было так легко. Почти прыжком преодолев ствол лежащего поперек дерева, нагибаюсь и свободно пролезаю под переплетением толстых лиан. Как же здорово без рюкзака! Мне кажется, я начинаю понимать, почему индейцы, уходя в сельву, берут лишь лук, мачете и гамак.
Еще около часа я могу двигаться вперед, а потом нужно будет возвращаться. Если, конечно, ничего не случится. Но мне кажется, должно произойти то, чего мы ждем так долго. И это будет справедливо. Справедливо, потому что силы уже не те, потому
что в лагере остался с трудом передвигающийся Володька, потому что у нас почти кончились продукты, а над головами пролетел самолет в Москву и, наконец, потому что у «Ласточки-21» никогда не вырастут крылья. И нам с ней нужна река...
Когда я вернулся, солнце уже клонилось к закату.
— Ну как?
— Все то же самое! Лес, болото и комары. Игуану еще встретил.
—Ты далеко ушел?
— Не знаю! Километра на четыре, а может и на пять. Почти бегом бежал. С твоей ногой и моим рюкзаком дня три будет. С утра потопаем, у нас другого выхода нет. Я возьму все вещи и лодку, а ты понесешь маленький рюкзак и фотоаппаратуру. Передвигаться сможешь?
— Потихоньку, наверное, смогу. А ты бы бросил половину, загнешься же.
С рассветом начинаем собираться в путь. После перекладки вещей Володя помогает мне подлезть под неподъемный валун с лямками, который до этого был просто большим рюкзаком, нацепить на шею брезентовый мешок — хомут, килограммов на двенадцать, и в довершение привязывает к рюкзаку четыре алюминиевых полувесла. Сколько всего весило это хозяйство, сказать трудно, но в эту минуту мне показалось, что Вовка прав и я «загнусь», причем даже не двигаясь с места.
Со стороны это выглядело, наверное, нелепо. Новиков шел, или, вернее, ковылял впереди, припадая на левую ногу, и, чтобы не упасть, как макака, хватался руками за все, за что можно ухватиться. Замыкало же колонну несуразного вида нагромождение багажа, с трудом переставляющее широко расставленные ноги и смотрящее на мир остекленевшим взглядом.