Весной 1789 года Гильотен в качестве свободно мыслящего дворянина был избран депутатом Учредительного собрания и с июня по октябрь 1791 года исполнял должность его секретаря. Однако его мысль и разумение просто не успевали за событиями.
…14 июля 1789 года пала Бастилия. Повсюду было только и разговоров, что эта тюрьма – наглядное свидетельство «кровавого деспотизма короля», и Гильотену довелось собственными глазами увидеть кучку жалких уголовников, ошарашенно таращивших глаза на своих нежданных освободителей. Один из заключенных обезумел и, вцепившись в скамейку, категорически отказывался покидать свое узилище. В августе была принята «Декларация прав человека и гражданина», но король не торопился ее подписывать, за что был подвергнут в Собрании вольной и весьма разнузданной критике. Впрочем, что до Гильотена, то он своего короля боготворил. В голове врача и, как можно предположить, во многих других головах в то время все смешалось самым странным образом: да, королевская власть несправедлива вообще (так утверждают высшие умы), но король и королева Франции просто не могут быть несправедливы, а потому за них можно и должно отдать жизнь.
Изредка в столицу наезжал отец Гильотена и буквально требовал, чтобы сын прекратил заниматься политикой: старику чуялось недоброе. Сын же втягивал голову в плечи и отмалчивался – пойти на это он уже не мог. Депутат Гильотен теперь до самого рассвета жег свечи в своем кабинете, и слуга находил его поутру спящим прямо на диване в одежде и даже в туфлях. Хозяин рисовал какие-то бесконечные чертежи и испещрял своим бисерным почерком множество бумаги. Наедине с собой доктор Гильотен горделиво потирал руки: он придумал кое-что действительно из ряда вон выходящее. Он ловил себя на мысли, а не суждено ли ему стать величайшим благодетелем человечества?
…10 октября 1789 года члены Учредительного собрания долго шумели и не хотели расходиться с заседания. Мсье Гильотен внес на обсуждение важнейший закон, касающийся смертной казни во Франции. Он стоял перед законодателями торжественный, воодушевленный и говорил, говорил. Основная его мысль заключалась в том, что смертная казнь тоже должна быть демократизирована. Если до сих пор во Франции способ наказания зависел от благородства происхождения – преступников из простонародья обычно вешали, сжигали или четвертовали, и лишь дворян удостаивали чести обезглавливания мечом, – то теперь эту безобразную ситуацию следует в корне изменить. Гильотен на секунду запнулся и заглянул в свои записи.
– Чтобы быть достаточно убедительным сегодня, я провел немало времени в беседах с мсье Шарлем Сансоном…
При упоминании этого имени в зале мгновенно наступила немая тишина, словно все одновременно внезапно лишились дара речи. Шарль Анри Сансон был потомственным палачом города Парижа. Семья Сансонов удерживала, так сказать, монополию на это занятие с 1688 по 1847 год. Должность передавалась в семействе Сансонов от отца к сыну, а если рождалась девочка, то палачом обречен был стать ее будущий муж (если, конечно, таковой находился). Впрочем, эта работа была весьма и весьма высокооплачиваемой и требовала совершенно исключительного мастерства, поэтому своему «искусству» палач начинал обучать сына, едва тому исполнялось четырнадцать.
Гильотен, в самом деле, частенько захаживал в дом мсье Сансона на улицу Шато д`О, где они беседовали и нередко музицировали дуэтом: Гильотен неплохо играл на клавесине, а Сансон – на скрипке. Во время разговоров Гильотен заинтересованно расспрашивал Сансона о трудностях его работы. Надо сказать, что Сансону редко доводилось делиться своими заботами и чаяниями с приличным человеком, поэтому долго тянуть его за язык не приходилось. Так Гильотен узнал о традиционных приемах милосердия людей этой профессии. Когда, например, осужденного возводят на костер, то палач обычно подставляет багор с острым концом для перемешивания соломы, точно напротив сердца жертвы – чтобы смерть настигла его до того, как огонь с мучительным замедленным смаком начнет пожирать его тело. Что же касается колесования, этой невиданной по жестокости пытки, то тут Сансон признался, что палач, всегда имеющий в доме яд в виде крошечных пилюль, как правило, находит возможность незаметно подсунуть его несчастному в перерывах между пытками.
– Итак, – продолжал Гильотен в зловещей тишине зала, – я предлагаю не просто унифицировать способ смертной казни, ведь даже такой привилегированный метод умерщвления, как обезглавливание мечом, тоже имеет свои недостатки. «Завершить дело при помощи меча можно лишь при соблюдении трех важнейших условий: исправности инструмента, ловкости исполнителя и абсолютного спокойствия приговоренного, – продолжал цитировать Сансона депутат Гильотен, – кроме того, меч нужно выправлять и точить после каждого удара, иначе быстрое достижение цели при публичной казни становится проблематичным (бывали случаи, что отрубить голову удавалось едва ли не с десятой попытки). Если же казнить придется сразу нескольких, то времени на заточку нет, а значит, нужны запасы „инвентаря“ – но и это не выход, поскольку осужденные, вынужденные наблюдать за гибелью предшественников, оскальзываясь в лужах крови, часто теряют присутствие духа и тогда палачу с подручными приходится работать, как мясникам на бойне…»