Последний, московский, период жизни Евдокии Петровны был заполнен интенсивной работой. Определяя свою лирику как «истинную повесть», она продолжала размышлять и признаваться, любить и разочаровываться. Ее произведения – роман в стихах, пьесы, проза – печатались практически в каждом журнале и альманахе. В 1856 году вышел в свет первый том собраний ее сочинений, предпосланный такими словами критика: «Имя графини Ростопчиной перейдет к потомству как одно из светлых явлений нашего времени… В настоящую минуту она принадлежит к числу даровитейших наших поэтов».
Между тем это был последний радующий автора отзыв. Наступали иные времена. Ростопчина не могла не чувствовать сначала снижения интереса к своему творчеству, а потом неприкрытой враждебности. В том самом «Современнике», где Ростопчина знала лучшие времена, теперь Добролюбов зло издевался над ее новым романом.
Чернышевский называл писательницу салонной ретроградкой. «Бранили меня аристократкою», – как будто не понимая в чем дело, огорчалась графиня. Она была другая. Она была плоть от плоти того века, который страстно ненавидели выпускники семинарий, века, в котором барышни из чистопрудненских усадеб говорили на пяти языках, а поэты женились на первых красавицах империи. От Ростопчиной напрасно было ждать обличений «мерзостей российской жизни», так быстро входивших в моду. Природа ее таланта являлась совершенно иной. И конец Ростопчиной как поэтессы, писательницы был предрешен.
…Летом 1857 года Ростопчины, отдыхая в своей подмосковной усадьбе Вороново, навестили соседей. За ужином домашний врач хозяев, сидевший напротив Евдокии Петровны, обратил на нее особое внимание, а по окончании вечера просил кого-нибудь из близких людей предупредить Ростопчина: «Его жена опасно больна. У нее все признаки рака».
Вероятно, и сама Евдокия Петровна предчувствовала приближение конца. Она вызвала в Вороново, чтобы сделать соответствующие распоряжения, своего дядю, писателя Николая Сушкова.
– Я умираю, – сказала она ему. – Вот скоро перееду в город, стану говеть, готовиться…
Пережив свою славу, хлебнув насмешек и хулы, Ростопчина стояла на пороге последнего акта своей житейской драмы.
В Вороново свекровь открыла католическую школу для местных девочек. Ростопчина не могла смириться с этим. Страсти накалялись. Но здесь был громадный парк, прекрасная природа вокруг – и это умиротворяло душу Евдокии Петровны. В Москве же, где она думала с помощью медицины хоть немного продлить свои дни, ей предстояло снова жить в ростопчинском доме на Старой Басманной. Жить в обстановке вечной вражды со свекровью.
Знаменитый дом на Садовой, все его дивные коллекции граф Андрей Федорович продал, движимый какой-то маниакальной страстью к финансовым операциям, неизменно кончавшимся крахом. Колоссальное отцовское состояние утекало как песок сквозь пальцы. Евдокия Петровна всегда сторонилась материальных дел. Сейчас тем более не хватало на это сил. Тютчев, навестивший больную, пришел в ужас от того, что осталось от совсем недавно сиявшей здоровьем женщины. Она, по его словам, выглядела «слабеющей и угасающей». Но дух Ростопчиной был неукротим. Разговор с ней заставлял забыть, что перед ним человек, дни которого сочтены.
И напоследок судьба еще раз улыбнулась Ростопчиной, подарив одну и последнюю из тех знаменательных встреч, которые особыми вехами отмечали этапы ее биографии. Евдокия Петровна, всегда дорожившая знакомством с людьми, одаренными умом, талантом и оригинальностью характера, давно переписывалась с Александром Дюма. Узнав, что писатель путешествует по России, она, не скрывая своей болезни, написала ему о том, что хотела бы повидаться. Понятно, с каким смятением писатель отправился на Басманную: свидание с умирающей – что может быть тягостнее. В его голове уже созрел план, как, не утомляя ни себя, ни бедную женщину, поскорее ретироваться. Но все пошло иначе. Через несколько минут Дюма уже был покорен, как он выражался, «очаровательною больною». Особый магнетизм Ростопчиной, не изменявший ей до конца, заставил визитера вместо нескольких минут, предписанных приличием, пробыть возле нее два часа. Время прошло в увлекательнейшем разговоре, обмене мыслями и даже, что в подобной ситуации кажется невероятным, – планами. Ростопчина обещала докончить работу над воспоминаниями о Лермонтове, о которых он просил ее. Кроме того, она решила перевести для французских читателей стихотворение Пушкина «Во глубине сибирских руд», которое, как услышал от нее Дюма, «не было и никогда не сможет быть напечатано на русском языке».
Много позже в «Русской старине» за 1882 год были опубликованы строки Дюма о Ростопчиной, «об уме этого милого, остроумного и поэтического друга одного дня, воспоминание о котором я сохраню во всю жизнь». При той встрече она покорила его. Казалось, впереди нет ни тягот, ни боли, ни небытия, а только свет и радость да голубизна августовского, еще летнего московского неба над головой.
Долго следующее письмо от Ростопчиной искало писателя-путешественника по России. Он, любуясь Кавказом, получил его уже в конце декабря 1858 года. Она прислала все, что обещала. Дюма отметил, что на французском языке Ростопчина «пишет как прозой, так и стихами не хуже наших самых прелестных женских гениев». Была еще и маленькая записка, тоже по-французски: «Когда вы получите мое письмо, я буду мертва или очень близка к смерти». Случилось первое. Ростопчина скончалась 3 декабря 1858 года, была отпета в церкви Петра и Павла, что на Басманной, и похоронена на Пятницком кладбище рядом со своим знаменитым свекром.
Говорят, в России сейчас властвует проза. Но когда вернется вкус к хорошим стихам, время Ростопчиной настанет снова.
Людмила Третьякова
Заповедники: В стране красных каньонов
В штатах Аризона, Юта, Колорадо и Нью-Мексико на сравнительно небольшой территории, размером примерно с Московскую область, расположено более 25 крупных заповедных мест – национальных парков, природных памятников, а также бесценные археологические и культурные сокровища палеоиндейцев: руины жилищ анасази, каменные дворцы пуэбло и наскальные рисунки-летописи навахо. Большинство из этих заповедников основано для охраны уникальных геологических образований. 600 миллионов лет назад здесь плескалось мелководное море, а в нем слой за слоем откладывались песчаные наносы. Впоследствии началось горообразование, море отступило, а реки прорезало множество живописных каньонов, среди которых и всемирно известный Большой Каньон реки Колорадо. Обрывистые стены каньонов как будто раскрашены в желто-оранжевые полосы – это бывшие морские отложения, которые превратились в твердые массивы, называющиеся песчаниками навахо по имени живущего здесь индейского народа.
На самом востоке штата Аризона, примерно на полпути между городами Альбукерке и Флагстафф, расположено одно из самых больших в мире скоплений окаменелых разноцветных стволов деревьев, возраст которых 225 миллионов лет. Это национальный парк Окаменелый Лес (Петрифайд-Форест) – заповедник триасового периода геологической истории Земли. Здесь сохранились ископаемые остатки влажных хвойных лесовджунглей, состоявших из вымерших ныне пород (Araucarioxylon arizonium, Woodworthia, Shilderia). Пышная растительность была погребена под вулканическим пеплом. Дожди, вымывавшие из пепла соли, пропитывали этим «рассолом» деревья и папоротники, которые в конце концов превратились в камень. Эта минерализация сохранила даже структуру клеток растений, не говоря уже о годичных кольцах, сучках и корнях. Из растертых в цветные порошки окаменелостей индейцы создавали свои ритуальные песчаные картины, насыпая «краски» прямо на землю. Сейчас такие картины из цветного минерального песка, но уже приклеенного на деревянную основу, пользуются огромной популярностью, привлекая яркими, насыщенными цветами.