Этой весной колесная судьба занесла меня в польский городок Кентшин, бывший восточнопрусский Растенбург, где в двенадцати километрах на юго-восток располагалась полевая ставка Гитлера «Вольфшанце». Мой польский коллега историк-журналист Ежи Шинский водил меня по лесным тропам от бункера к бункеру, поясняя кто в нем укрывался или что в нем находилось:
— Бункер Геббельса, бункер Гиммлера, бункер Геринга, бункер Гитлера, представительство штаба сухопутных войск, бункер кригсмарине... А здесь работали шифровальщики.
И тут меня кольнуло. Здесь работал и мой герой! Все три года, пока Гитлер управлял отсюда своими фронтами, здесь, под глыбой бетонного перекрытия, бывший моряк русского флота Петр Новопашенный дешифровывал радиоперехваты сталинских депеш.
Если взглянуть на этот факт глазами инопланетянина, мы не увидим в нем ничего особенного: как работал в рейхсвере наемный русский эмигрант, так и продолжал он свои переводы цифровых текстов в буквенные и после 33-го года, исправно получая жалованье, ибо иных источников пропитания, в силу возраста, добыть уже не мог. И когда весной сорок первого его вместе с шифровальным отделом ОКБ привезли сюда, в сверхсекретную зону мозгового центра вермахта, он еще не знал, что ему скоро придется иметь дело с советской системой скрытого управления войсками. А когда узнал?
По всем понятиям советского патриотизма, он должен был сказать: «Я не хочу работать против своей Родины» и получить пулю в затылок. Но он не был и не мог быть советским патриотом.
Так обстоит дело, если посмотреть глазами инопланетянина. А если взглянуть на работу «лучшего шифровальщика вермахта» глазами моего отца, получившего в атаке под Витебском разрывную пулю в предплечье? Для него и его фронтовых сотоварищей Петр Новопашенный — враг, нечто вроде власовца. Никто бы из них не стал вникать в перипетии исторических обстоятельств.
В этом главная драма командира «Вайгача», в судный час оказавшегося в стане врага. А ведь мог бы, как его соплаватель Борис Вилысицкий, тихо и мирно догорать в русском приюте под Брюсселем ли, Берлином аж до первого полета человека в космос.
Новопашенный был верен себе до конца. И когда в тюрьме к нему наведывалась некая делегация, которая уговаривала 64-летнего старика перейти на работу в шифровальный отдел НКВД, он не согласился, не мог простить выстрел в спину Непенину, расстрел Щастного, кровавую вакханалию в доме Ипатьева, резню офицеров в Кронштадте и Севастополе, «баржи смерти», груженные его однокашниками — да мало ли еще крови было на тех, кто повел этот торг? Через пять лет бесплодных уговоров его отправили из Заксенхаузена в Россию, может быть, попал бы он в те самые места, где добывал себе полярную славу. Ведь даже на острове Вайгач был устроен лагпункт...
Он не был нацистом. Он был профессионалом. Вопрос в другом. Новопашенный подсуден не трибуналу, а суду совести. Да, у него не было советского гражданства, но у него была малая родина, земля, где родился и вырос, — и какая земля — достославный город Новгород. У него был народ — русский народ, которому верой и правдой служили все его отичи и дедичи (прадед, поручик Томского пехотного полка Иван Новопашенный за отличия в боях против Бонапарта был возведен по ходатайству Барклая де Толли в потомственное дворянство). Петр Новопашенный невольно выступил в той совершенно особенной — этнически-геноцидной — войне против своего народа, против себя самого. Сознавал ли он эту вину? Не судим ли мы его с высоты наших нынешних знаний о фашизме, о подоплеке второй мировой? Нет такой вины, которую человек не смог искупить своей жизнью. Новопашенный искупил свой грех мученической лагерной кончиной. Теперь Бог ему судья. Судьба же его — документ двадцатого века, она раскрыта перед нами, как морская карта. Увы, на ней нет острова Новопашенного. Но на ней есть остров Ванкувер. На нем, в канадской провинции Британская Колумбия, в маленьком городке Виктория живет младшая дочь Новопашенного — Ирина. Она художник-фарфорист. Старшая — Светлана — живет в Берлине, где на русском кладбище в Тегеле похоронена их мама — Вера Новопашенная.
Ирина Петровна прислала в письме карту своей новой родины. На схеме острова она обвела кружком свой городок и подписала: «Мы здесь». По рассказам тех, кто побывал в гостях у нее, знаю, что место необычайно красиво: сосны, песок, океан... Неподалеку течет Милк-Ривер, Молочная река. Так и хочется добавить — «кисельные берега». Хотя, возможно, жизнь на чудо-острове и не совсем кисельно-молочная...
В том далеком 19-м году капитан 1 ранга Новопашенный, уйдя за кордон, к Юденичу, круто изменил не только свою жизнь, но и решил судьбу дочерей: они никогда больше не увидели Петроград, Россию, Родину.
Однажды я узнал, что в Севастополь пришла посмертная посылка из Парижа от хранителя архива кают-компании русских офицеров Николая Павловича Остелецкого. Бывший севастополец завещал родному городу редчайшие комплекты морских журналов, выходивших в разных странах, куда забрасывала эмигрантская доля офицеров Российского императорского флота.
Я листал их с душевным трепетом — передо мной лежали судьбовестные книги. Списки зарубежных кают-компаний. Розыски близких, друзей, сослуживцев. Скорбные листы флотского некрополя: погибли в гражданскую, расстреляны большевиками, сгинули на чужбине... Сотни фамилий, имен, чинов. Цвет и соль русского флота.
До отхода московского поезда оставался час. Вещи были со мной, и я решил сидеть в Музее Черноморского флота до последнего. Оставались пять минут из отмеренного срока, а имя Новопашенного так и не попадалось.
— «Ну помоги же! — молил я его. — Ведь помог же мне в Берлине. Теперь себе помоги!»
Его судьба открылась, как счастливо снятая карта. За минуту до того, как захлопнуть «Бюллетень общества офицеров Российского флота в Америке», в раскрытом наугад августовском номере за 1956 год читаю чуть видные строки: «Новопашенный Петр Алексеевич, капитан 1 ранга, скончался в октябре 1950 года, по-видимому, в пересыльном лагере в Орше. Был схвачен большевиками в Тюрингии при неожиданном отходе американских войск».
...Сколько ни ездил через Оршу, всегда проезжал ее поздней ночью. А в этот раз поезд Минск — Петербург остановился у оршанского перрона днем. Вокзал здешний, по-сталински помпезный и эклектичный, весьма отдаленно напоминавший своей серо-оранжевой расцветкой и рустованной колоннадой Инженерный замок в Питере, — был облеплен мемориальными досками, извещавшими о том, что Оршу посетил как-то Калинин, что мимо проезжал Ленин, что вождь мирового пролетариата объявил комиссару станции благодарность... Не было лишь одной: «Сюда в 1950 году прибыл поезд с русскими репатриантами, среди которых был и выдающийся русский полярный исследователь, командир ледокольного судна «Вайгач» капитан 1 ранга Петр Алексеевич Новопашенный, сгинувший в оршанском пересыльном лагере...»
И последнее, что удалось узнать о Новопашенном. Там, в Питере, в брошенной квартире на Большой Зеленинской остались тетради с его научными трудами, сконструированный им прибор для автоматической записи колебаний уровня моря — мареограф, графики послойной температуры арктического льда и многое, многое другое, не говоря уже о личных походных дневниках и фотографиях. Все это сгорело в 1942 году, когда в дом попала немецкая зажигалка. Сгорела лучшая часть его жизни — экспедиционная...
Не могу отделаться от мысли, что в тот момент, когда Петр Новопашенный шифровал немецкие депеши, его рукописи горели от снарядов, сработанных на немецких заводах.
Что это было — неизбежная на войне случайность? Плата за выбор, сделанный в 1919 году? В любом случае — трагедия ученого. Трагедия, какими полон наш век...
Николай Черкашин
Петербург — Берлин — Тикси — Севастополь — Москва