Вышли из озер в пролив — тут и большие парусники появились. Наш «Крузен» увидели, и нам домой дико захотелось. На «Крузен».
Вот последний вечер, в Фредерике — хавн пришли, уже у причала стоим. И «Крузен» рядом стоит, на который все так рвались. Последний вечер, поужинали все вместе, и Шелла, и капитан, и старпом с женой, и художник, и лесничий, ребята все, Крис... Я не понимаю, что с нами произошло, только Славик спрашивает у капитана: «А можно нам еще на ночь остаться?» И мы все: «Может, можно? Койки-то пока свободны». Рвались-рвались, а тут на тебе: «Хотим остаться. Последнюю ночь...»
Всякое плавание хорошо еще тем, что, ступив на берег, ты по-новому ощущаешь все земное.
Утонувшая в теплом августовском тумане белая сторожевая башня, темные готические своды кирхи и ее острый шпиль, уже купающийся в утреннем солнечном потоке, и огромный черный якорь на яркой изумрудной траве, улица, сошедшая с картинки к сказке Андерсена, где у красных кирпичных стен еще мирно спят табуны велосипедов, — все это маленький датский городок Фредериксхавн на севере Ютландии. Все так необычно после бесконечных просторов Северного моря.
Паруса на реях кораблей плотно укатаны и пока не доступны ветру.
«Крузенштерну» предстоит прощание с регатой, он уходит в Петербург, на Балтику. Ему надо готовиться к своему первому кругосветному плаванию в честь трехсотлетия русского флота.
И я брожу вдоль причалов Фредериксхавна, вдоль бортов привязанных к берегу кораблей. Когда я вас теперь увижу, «Лорд Нельсон»? До встречи, «Великая герцогиня Елизавета». Счастливого плавания, «Сэр Уинстон Черчилль»!
И тут я слышу, как на соседней маленькой яхте что-то грохнуло, и раздались до боли знакомые русские комментарии по этому поводу. Я, как на зов трубы, бросился на этот голос. Яхта, точнее шлюп, называлась «София». Люк открылся, и из него высунулась фигура в плавках.
— К вам можно? Не спите? — осторожно спросил я.
— А мы и не ложились, — сказал человек, потирая голову.
Он стянул с веревки маечку с клипером «Катти Сарк» и согнулся над люком: «Василий! Сотвори гостю чашечку утреннего ароматного кофе!»
Я пролез в люк и чуть не столкнулся лоб в лоб с сидящим на койке.
— А-а, проходи, садись, — сказал он
таким тоном, словно знал меня сто лет.
— Сейчас Вася кофейку даст. Ты как сам-то?
— Хорошо, — сказал я.
— Тогда все путем, — сказал он и улыбнулся. Тогда я понял, что это и есть капитан шлюпа «София». Такая улыбка, такой голос, такой седой ежик на голове могут быть только у яхтенного капитана.
То, что называлось «утренний кофе», пошло хорошо, и уже через пять минут капитан, известнейший питерский парусный гонщик, рассказывал мне о том, как они, на другой, правда, яхте, перевернулись на Балтике вверх килем.
— Такой волны я не видел никогда, она была зеленая и высотой...
Я так никогда и не узнал высоты этой волны, потому что сначала прибежал связной из штаба гонок и объявил, что через час совет капитанов.
Ну, есть еще время, — сказал капитан, — так вот, волна была такой высоты...
— Капитан, — всунулась в люк фигура, теперь уже в маечке, — мы будем что-нибудь брать у шипшандлера?
— Погоди ты со своим барахлом, — сказал капитан, — дай с человеком поговорить. Так вот, высота волны была такой, что... — Но тут раздался грохот, послышались «шаги командора», появились сначала джинсы, потом огромное туловище в клетчатой рубашке и, наконец, сияющая физиономия.
— Ты из «Вокруг света», — утвердительно проговорил он быстро и чисто по-русски, но с легким прибалтийским акцентом, — я тебя уж час разыскиваю.
Я был на «Крузенштерне». Там тебя нет! — сказал он мне.
— Естественно, — покивал головой капитан.
На датский берег высадились шведы, как сотни лет назад. Но праздник должен закончиться общим миром.
— А-а, ага, — сказал пришедший, — я понял, — глаза его весело округлились, — я хорошо понимаю по-русски.
— Вася, подай гостю кофе, — сказал капитан.
Вася подал. Гость улыбнулся.
— Я хорошо знаю капитана. Я тут часто бываю. Мой штаб стоит рядом. Я — Брайан Винтер. Начальник штаба переводчиков. Я — морской офицер, но мне надоело быть военным. Я теперь пишу для нашей газеты. Ты мне должен помочь. А я помогу тебе. Идет?
— Идет, — сказал я. — Но чем я тебе могу помочь здесь, в Дании?
— В Дании не надо. Мне нужно сделать очерк о хорошем русском моряке. О Коломенском, вашем капитане, полны все газеты. А мне нужен простой моряк.
Тогда лучше Шуры Михайлова нам никого не найти.
— Шура — это кто? Кадет?
— Шура — это вечный кадет. Он с большущей седой бородой. Под парусами обошел все океаны. Рулевой на «Седове».
— Идем скорее, — сказал Брайан, поднимаясь и хватая меня за руку...
Боже великий! Что на свете делается! Не успеешь попить кофейку, а мир вокруг уже иной — причалы запружены людьми, палит пушка, проходит строем артиллерийский королевский полк. Красные, черные, желтые мундиры, синие ленты, золотые бляхи, пики, ботфорты, сабли, знамена, черные длинные парики, букли из-под голубых шляп. Дамы в платьях с кринолинами везут в повозках провиант, дети бегут за ними. Крики, музыка, смех.
— Что такое, Брайан? Война начинается?
— Война будет чуть позже. Наш городок маленький, но мы вам что-то покажем. Мы — маленький народ, но мы что-то умеем. Подожди... Нужно искать Шуру!
А Шуру-то и искать было нечего. Он сидел у трапа «Седова», вязал длинной деревянной иглой морские сувениры и ставил печати собственного изготовления — паруса «Седова».
— Шура, познакомься, Брайан Винтер из газеты. Хочет написать о тебе. Мы не помешаем твоему бизнесу?
— А-а, какой бизнес, чего ты городишь? Просто сижу на солнышке, надо же что-то делать. Сижу, никуда не хожу. Чего зря подошвы бить? И так все перед тобой проходит.
Он сложил все свои снасти в мешок.
— Пошли в каюту.
Каюта у Шуры — клад для искателей романтики. Картины с парусниками не в рамах, а окантованы манилой и сизалем, раковины, ножи, плотницкие инструменты, а в открытый иллюминатор влетает ветер с моря, гремит веселая музыка. Солнечно и прохладно.
— Усаживайтесь, — суетится Шура.
И уже мурманская вяленая рыба на столе и банка с солеными огурчиками. Я сажусь. А куда исчез Брайан? Веселый Брайан появляется в двери с гроздью пивных бутылочек в огромных лапах.
— «Карлсберг», — отдувается Брайан. — Я быстрый?
— Не то слово.
— Я уже знаю, как назову рассказ про Шуру. «Здесь мой дом».
Долго мы сидели в каюте у Шуры. Брайан все спрашивал, а Шура рассказывал. Не про то, как рвут паруса ураганы в Атлантике, не про то, как ломают мачты тайфуны в Великом Тихом океане, и не про то, как с шестнадцати лет пришлось ему крутить штурвал парусника под палящим тропическим солнцем, в крутящей соленой волне, которая пытается смыть тебя за борт, и совсем не про разные города под пальмами, а про блокадный Ленинград. Как нашли его на улице под трупом... Бомбежки, голод и холод помнил он плохо. А вот какое-то жуткое ощущение страха осталось. И бесконечная белая пелена. А потом бродяжничество, изоляторы, детские дома. Он не знал своего настоящего имени. Его подобрала чужая, такая же бесприютная, как и он, семья, но дала она безымянному мальчишке имя и свою фамилию. Жили они в Кронштадте. И увидел однажды Шура Михайлов, как из белой леденящей пелены выплыл белый парусник.
— Я только на парусниках и ходил. Мне они как-то по душе. Я на всех регатах побывал. На самой первой, в 74-м, на самой знаменитой, американской, в честь плавания Колумба. А на будущий год «Катти Сарк» соберется у меня дома, в Петербурге.
— У тебя есть жена, дети? — спросил Брайан.
— Да как же не быть? Есть. Только редко их вижу...
Я только поднялся на салинг второго грота, чтобы с высоты снять всю гавань Фредериксхавна с парусными кораблями, и тут внизу, на палубе, появился Брайан. Он что-то кричал, размахивал руками, показывал куда-то. Не дождавшись, пока я спущусь, он сам побежал по вантам — ко мне навстречу.