Осмелев, я уже завязывала беседы, состоящие из нескольких фраз с барменами и уличными художниками, продавцами сувениров и молодыми мамами, гуляющими с детьми. При этом применяла заранеее обдуманную тактику: запомнив самые употребительные фразы из разговорника, варьировала их составные части так, чтобы, задавая свои вопросы, получать на них, по возможности, односложные ответы. Надо сказать, этот мой прием срабатывал не всегда, все-таки итальянцы – это вам не финны, иногда меня ставили в тупик их словесные фейерверки, но тут помогало умение слушать, и по каким-то ключевым словам смысл фразы в целом становился понятен. Конечно, все беседы так или иначе касались достопримечательностей Рима. И очень часто при этом на все лады склонялось слово «элегантный» – элегантная площадь, элегантный собор, элегантная улица, словом, с третьего раза я уже твердо усвоила, что Рим – город элегантный, кроме того, что древний, прекрасный, знаменитый и прочая и прочая. Однако что-то мешало мне согласиться с этим на все сто процентов. Ну, ладно, подумала я, церковь Сант-Аньезе с ее вогнутым фасадом, плавно следующим за линией овала площади, собор Сан-Джованни с его торжественной, монументальной, но в тоже время изящной и легкой колоннадой, дворцы, дома в аристократической части города можно назвать элегантными, но Колизей или Форум вряд ли: здесь более органичны эпитеты другого понятийного порядка. Все стало понятно, когда я вспомнила, что все мои собеседники, как один, имели в виду исключительно Рим эпохи барокко – все эти купола, фронтоны с обилием декоративных деталей и аллегорических скульптур, колонны, фонтаны, террасы и лестницы. Говорит ли это о том, что Рим античный, раннехристианский или средневековый для них, сегодняшних жителей Вечного города, значит меньше, чем Рим барокко?.. Нет, скорее всего, дело тут вовсе не в значимости: античными памятниками можно гордиться, но только то, среди чего живешь, те места, с которыми связаны какие-то принадлежащие только одному тебе воспоминания, – любить по-настоящему, сердцем. Великий Бернини и другие знаменитые римские архитекторы барокко были очень мудры – они создавали не просто отдельные здания, а ансамбли улиц и площадей, строили город для жизни, лишенной монотонности и скуки, и построили всего столько, что сегодняшний Рим – это, главным образом, и есть те здания, что были возведены в XVII – XVIII веках, тогда же перестраивались и многие древние базилики раннехристианского периода, становясь величественными соборами.
Чтобы стал несколько понятнее дух этого времени, надо вспомнить о той, кто его наилучшим образом воплощала самим своим существом, одной из самых известных римлянок XVII века Кристине-Августе, королеве шведской, отказавшейся от престола, даже сменившей протестантскую религию на католическую, чтобы жить так, как ей нравится, и там, где она сама предпочитала. Это была женщина умная от природы, кроме того, прекрасно образованная, знавшая семь языков и владевшая лучшей библиотекой своего времени, эмоциональная и увлекающаяся, сам папа робел перед ней, римские аристократы считали за честь принимать ее у себя и, зная ее любовь к праздникам, устраивали их, соревнуясь друг с другом в изобретательности по части всяческих представлений, розыгрышей и развлечений. «Мое времяпрепровождение, – откровенно говорила Кристина-Августа, – состоит в том, чтобы хорошо есть и хорошо спать, немного заниматься, приятно беседовать, смеяться, смотреть итальянские, французские и испанские комедии и вообще жить в свое удовольствие».
Прошли века, но дух времени барокко, без сомнения, сохранился в «элегантном» Риме. Многими людьми, путешественниками, знатоками итальянской жизни и просто теми, кому посчастливилось провести в этом городе довольно продолжительное время, замечали, что жизнелюбие, переходящее временами в откровенное валяние дурака, – характерная черта римлян.
Есть на этот счет, как мне кажется, свидетельство и более весомое, хотя и не прямое: Гоголь писал первый том своих «Мертвых душ», живя в Риме, на Виа Феличе (Счастливой улице), что неподалеку от пьяцца ди Спанья. Отсюда он посылал многочисленные письма своим друзьям и знакомым, и почти в каждом были строчки о том, что он влюблен в этот город. А может, город, как живое существо, тоже был влюблен в него? Мне это кажется вполне вероятным. Дар иронии, умение создавать фантастически прекрасные гротески – это ведь жило в них обоих… Вернее, живет. Мог ли уникальный талант Гоголя найти более благоприятную для себя подпитывающую среду, чем эта площадь с ее знаменитой лестницей? Во все времена здесь устраивались выставки и базары цветов, а в середине девятнадцатого века на лестнице собирались еще и натурщики и натурщицы, предлагавшие свои услуги художникам, обитавшим в окрестных кварталах. Само собой, на хорошие заработки в таком деле, как позирование, рассчитывали достаточно пригожие молодые люди. Одевались они, приходя на площадь Испании, как правило, в живописные национальные костюмы жителей Балкан – то ли мода тогда была такая, то ли специализация, как сказали бы мы сегодня… Как здесь, должно быть, было тогда весело, как искрилась шутками и белозубыми улыбками на молодых загорелых лицах атмосфера теплого летнего вечера…
…В январском Риме 1995 года цветов на площади Испании не выставляли – нежные лепестки южных цветов и холодные ветры несовместимы – но молодых и красивых лиц здесь было много, правда, одета была молодежь не в фольклорные костюмы. Впрочем, кожаные куртки-«косухи», «банданы» (платки такие, с этническими или «металлическими» орнаментами) на головах – чем не фольклорный костюм молодого горожанина в конце нашего века? Это ведь тоже знаки определенного стиля и образа жизни, принадлежности к особому роду-племени. А может, уже бродит и среди них свой, какой-то новый Гоголь?..
Гоголь не Гоголь, но, может быть, некий дух, что знаком был и ему, принял на себя роль моего покровителя и гида с того момента, как я покинула площадь Испании. Во всяком случае, мне хочется в это верить, потому что дальше меня ждали удивительные в своем роде встречи.
Итак, сориентировавшись по карте, я направилась к церкви Санта-Мария-ин-Космедин, считающейся одной из самых прекрасных достопримечательностей Рима, и, насколько я могла судить по виденным ранее снимкам и репродукциям, совсем не «элегантной», а какой-то иной (мне очень хотелось своими глазами убедиться в том, в чем заключена здесь разница). И вдруг заметила, что рядом со мной явно туда же идут два пребывающих в прекраснейшем расположении духа, невысоких коренастых мужичка такого, знаете, особого вида, который приобретает всякий крестьянин, когда принарядится, – типажи этаких пройдох-труффальдино, но с таким же успехом они могли сойти и за гоголевских хуторян. Мы познакомились совершенно естественно, было бы даже странно, если бы этого не произошло. Слово за слово, и оказалось, что Антонио и Луиджи шли, действительно, к той же церкви, но не столько к ней самой, сколько к так называемым Устам правды – древнегреческой мраморной маске, которая украшает одну из стен древней базилики. Кто в те уста положит свою ладонь, врать не должен, а то уста ее откусят. Рассказывают, один римлянин приладил ее здесь еще в незапамятные времена, потому как имелись у него серьезные сомнения относительно верности своей супруги. Но супруга, однако, испытание выдержала.
– А ты, а ты, Луиджи? В последний раз спрашиваю: не боишься руку туда сунуть? – подначивал приятеля Антонио.