Мекка поклонников кантри — и исполнителей, и фэнов — «Гранд Оул Опри», концертный зал-студия на 4400 мест, откуда вечерами на уик-энды регулярно идут «живые» трансляции. Название «Большая старая опера» в местном выговоре разнеслось, благодаря радио, по городам и весям и превратилось в магнит для всех «простых парней и девушек», пишущих и поющих свои песни. Большего колорита и провинциального блеска, чем за сценой «Опри», я не видел. Зал, который открыл дорогу всем знаменитостям кантри и который всегда полон, тепло приветствовал своих любимцев в вышитых рубашках с обилием блесток, в широкополых шляпах и сапожках. Женщины, тоже почти все одетые «по-ковбойски», — не красавицы, но хорошенькие. Некоторые без возраста, некоторые уже немолоды. Кто-то уже знаменит или вообще легенда, кто-то выходит на сцену «Опри» впервые. Объединяло их всех одно — искренние, будто специально простодушные голоса. И даже при явном профессионализме некоторых — ощущение превосходной, но безыскусности. Что-то в них было во всех «от земли».
Эта искренность — словно наш фольклор, народные песни, но не те, что поют со сцены, а настоящие, с деревенского праздника, что где-нибудь в Моркиных Горах Тверской области. И еще общее — какая-то тоска по утраченному. Только у нас — в отличие от кантри — этот фольклор многовековой. И еще: кантри у американцев все-таки, если не веселая, то оптимистичная музыка. Видимо, нельзя жить в этой стране без веры в королеву-удачу.
А все эти певцы, хоть и не все профессионалы, хотят стать королями и королевами и тоже верят в свою звезду. И в квартале от «Зала славы» — студия «В», сегодня тоже ставшая музеем. Там записывался, среди прочих, Элвис Пресли, там можно сесть за тот же рояль, на которым играл «Король», и ударить по клавишам. А еще, чуть ли не на каждой улочке в округе — клуб.
Чтобы попасть туда наверняка, — надо заказывать столик заранее. Вход бесплатный, только съесть нужно не меньше, чем на 7 долларов. Почти то же относится и к поющим там музыкантам. Играют бесплатно, но заранее записываются для выступления — очередь. Считается престижным. Среди артистов попадаются знаменитости, уже имеющие пластинки. Назывался клуб, куда попал я, «Синяя птица».
Владелица «Синей птицы» — Эми Керлэнд, переехавшая в Нэшвилл в 8 лет, но окончившая университет Джорджа Вашингтона в столице. И с 1982 года каждый вечер 21 столик заполняется людьми, для которых под собственный аккомпанемент на клавишных или гитаре поют свои песни в стиле кантри, отобранные днем Эмми.
«Когда мне было 26 лет, мне просто хотелось иметь ресторан и чтобы моему бой-френду было где петь. Тогда я к музыке относилась несерьезно. Теперь люблю. А бой-френд... Теперь он уже не мой, а мой нынешний — не поет».
В название «Синяя птица» Эми не вкладывала никакого конкретного значения. Но ее бывший бармен Марк Ирвин стал звездой Аленом Джексоном, официантка Лиз Хенгбер — знаменитой Рибой Макинтайр. Может, сегодняшние служащие тоже в один прекрасный день пополнят галерею «Зала славы»? «Сочиняйте, сочиняйте, сочиняйте. Когда вам это хочется и когда вы это ненавидите, когда воодушевлены и когда вам это надоело... просто сочиняйте...» — написано в листовке, что ложится на каждый столик вместе с меню. Чтобы стать новыми Долли Партон, Хэнком Уильямсом или Эммилу Харрис...
Видимо, действительно они — оптимисты. Их песни веселые, с юмором, понятным землякам, с самоиронией. Если грусть, то легкая, без нытья.
...Спустя недели три, проездом из Детройта в Вашингтон остановился на ночь в небольшом городке Поттсвилл в одной из уютных долин Пенсильвании. Вокруг лежали горы, леса и фермы. Среди которых, на перекрестках шоссе пестрели одинаковыми вывесками «Макдональдсы», «Бургер-кинги», «Сабвеи» и бензоколонки. Кухня ресторана при мотеле уже закрылась. Официантки — в форменных платьицах, в черных чулках, некрасивые и не очень молодые, но улыбчивые, с хрипловатым голоском и жутким выговором (если в Америке существует понятие «провинция», то я понял, что попал именно туда) — носили мне пиво из бара, пока я сам туда не перебрался.
Рядом с баром, на открытой терраске шли «кантри лайн-дэнс» — танцы в цепочку под кантри-музыку. Стрекотали цикады, горели разноцветные лампочки. Танцевали в основном женщины, одетые в шорты и футболки. Только на одной были бриджики и коротенькие сапожки. Всем уже за тридцать, некоторые даже старше.
«Попробуйте». — «А вы?» — «Я работаю», — говорит мне официантка, но потом все же делает несколько движений. «Вы местная?» — «Да» — но это и так было понятно. Кто же еще может работать официанткой в таком городке, кроме здешней? Дети шахтеров с заброшенных сегодня шахт. Не все умеют петь. Но почти все стараются танцевать. Может, это и есть их мир, где они чувствуют себя самими собой?
Все знакомы, лишь я да еще несколько сидевших за столиками бара и одетых более солидно, смотрелись чужеродно. Показывал движения и руководил танцами мужчина с микрофоном в шортах и майке. Я вспомнил объявление, что видел около мотеля, — «Line Dance With Ray». Видимо, это и был Рэй. Когда почти все уже разошлись, несколько пар стало, наконец, танцевать обнявшись. Официантка подошла к джук-боксу, порылась в горсти мелочи чаевых и поставила песню. Я не знал мелодии, но по номеру определил — Пэтси Клайн.
Утром все эти люди снова станут за стойки одинаковых бензоколонок и магазинчиков, с одинаковой, выскакивающей, словно по команде, улыбкой и одинаковым произношением почти бессмысленного «Yow're you doin'! Have a good day! Take care...»
Никита Кривцов Нэшвим — Поттсвилл
Земля людей: В галантном, уверенном Сан-Франциско
Сан-Франциско я увидел с океана таким, каким он мог явиться только в радужном сне. Над раскинувшимся на холмах городом бело-золотой акрополь поднимался в голубизну тихоокеанского неба и являл собою картину средневековья, которого у Сан-Франциско быть не могло... Наше судно уже проходило Золотые Ворота, и за заливом он показал себя во всей своей самоуверенности, будто не хотел развеять иллюзии чужестранцев, которые внушала им долгие годы Америка. В бледном свете просыпающегося дня небоскребы для кого-то выглядели геологическими образованиями, для кого-то древними символами; для меня же они сливались в гигантский орган, на оловянных трубах которого поблескивало солнце. Неслышимая, а каким-то странным образом осязаемая гармония заполняла все пространство утра. Пугало не величие их, а отчужденность...
Не знаю, как бывало с другими, лично я в первые часы в Америке чувствовал себя существом из иного измерения. Мне казалось, надо заново учиться ходить, смотреть, реагировать. —. И даже тогда, когда в деловом центре Сан-Франциско, на Маркет-стрит, в двух шагах от порта и Бей-Бридж — оклендского моста, тревога затеряться в скопище небоскребов улеглась и я силился хоть как-то быть похожим на уверенного человека, ничего из этого не выходило. В какой-то момент я попытался взглянуть на себя со стороны и обнаружил: мне не хватает чего-то такого, что давно было частью меня самого. И вспомнил. В той, другой жизни у меня был портфель. Его украли у меня накануне отъезда из Москвы.
Понимая, что мне не хватало привычной тяжести в руке, я тут же отправился искать себе портфель.
Тогда мне и в голову не приходило, что в Америке, где есть все, трудно будет найти двойника своего видавшего виды, заслуженного портфеля — портфеля из отличной лошадиной кожи, добротно простроченного и даже отдаленно не похожего на саквояж или на какую-нибудь кондукторскую сумку.
Но куда больше я не подозревал, что у меня появилась цель, и эта цель поведет меня по незнакомому городу, и я уже не смогу остановиться, забуду обо всем на свете, а когда опомнюсь, обнаружу, что я прекрасно ориентируюсь и любому, кто после меня соберется в Сан-Франциско, могу с уверенностью сказать: город компактный, он расположен на сорока восьми холмах (эту цифру мне подскажут позже), отлично распланирован — все его улицы параллельны, а если они показались мне расходящимися, то это оттого, что я их видел с океана. Только одна, главная улица — Маркет пересекает все их по диагонали. Улиц такое множество, и они так взбираются с холма на холм, что не покидает ощущение лабиринта, пока ты не выскочишь к океану...