Генерал-прокурору Александру Вяземскому императрица повелела все это дело держать в строжайшем секрете, так как всякие слухи после Емельки Пугачева о появившихся самозванцах недопустимы, и следить лично князю за делом о Тревогине, а французских полицейских и тайных агентов, проявивших столь большую деликатность в сем вопросе щедро вознаградить.
Щедра императрица и милостива. Да и все вздохнули спокойно — изрядно поволновал их этот дурак, сумасшедший Иван Тревогин с его сказками о казацком атамане. Пусть теперь посидит в смирительном доме.
Через два года, в октябре 1785-го, петербургский губернатор Петр Коновницын доложил князю Вяземскому, что «заключенный Иван Тревогин первый год его содержания в смирительном доме сказывал развращенные поступки, а ныне, как наружный вид его показывает, пришел в раскаяние и исправился. Ожидаю о нем повеления».
Князь Вяземский отправился во дворец к императрице, и та решила, что нужно отправить его в Сибирь и держать под строгим надзором. Вдруг и после смирительного дома понесет его рассказывать небылицы о самозванных государях.
В декабре 1785 года «секретный арестант» Иван Тревогин был доставлен в город Тобольск и стал солдатом местного гарнизона.
Губернатором Тобольска в те времена был Евгений Петрович Кашкин, добрейшей души человек. Среди солдат, служивших в наместнической канцелярии, ему приглянулся один спокойный молодой человек, художник отменный, да и говорит и пишет на языке французском. Это был, конечно, Иван Тревогин. Взял губернатор Кашкин его к себе в услужение, а при скором переезде в Пермь он выхлопотал у князя Вяземского разрешение забрать с собой и Тревогина.
В октябре 1788 года добрейший Евгений Петрович Кашкин отправляет в Петербург князю Вяземскому еще одну депешу, в которой сказывает, что в «жизни и поведении Тревогина ничего предосудительного не приметили, а находили всегда добропорядочным и усердным». И просит Кашкин у князя Вяземского разрешения определить солдата Тревогина учителем рисования в школе, «за неимением в Перми оного».
Князь Вяземский милостиво позволил, и стал Тревогин «доставать пропитание своими трудами» — учить детей рисованию.
И вот последний лист в «Деле № 2631». Писан в городе Пермь марта 2-го дня 1790 года. Губернатор Перми докладывает в Петербург князю Вяземскому, что «воинской команды солдат, малороссиянин Иван Тревогин, за поведением коего и за жизнью имея присмотр, вас уведомляю, что сего марта 1-го дня от приключившейся ему болезни умер».
Не стало больше на свете ни Вани Тревогина, ни Ролланда Инфортюне, ни Нао Толонды, и некому было рассказывать баснословные повести про казацкого государя, про азиатского принца да про город Иоаннию на каком-то там никому неведомом острове Борнео.
Остались лишь эти 500 с лишним листов странной истории под названием «Дело о малороссиянине Иване Тревогине, распускавшем о себе в Париже нелепые слухи и за то отданным в солдаты. При том бумаги его, из которых видно, что он хотел основать царство на острове Борнео».
Завязали в Тайной канцелярии тесемки огромной папки и сдали дело в архив.
«Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь»; — процитировал бы эти строки Шекспира из «Бури» профессор де Верженн, если бы прочитал эту «Подлинную и печальную историю Ивана Тревогина», сам уходя из этой истории.
Только он один тогда и понял этого узника с холодным и твердым, как сталь, взглядом. Только он один разглядел в этом юноше мечтателя и фантазера.
А мечта жизни Ивана Тревогина хранилась сначала в матросском сундучке, а потом 200 с лишним лет в «Деле № 2631», до которого ни полицейским инспекторам, ни высоким сановникам не было никакого дела. Это было некое сочинение. Называлось оно «Империя Знаний».
Бродяга-матрос, услыхавший от бывалого боцмана корабля «Кастор» о райском острове Борнео, где люди приветливы и открыты, решил, что там он может осуществить свою мечту, дать людям просвещение, и тогда возникнет она, Империя Знаний.
Прав, прав был профессор де Верженн — все произошло, как в «Буре» Шекспира.
Гонзало, старый советник короля Неаполитанского, спасшийся с королем и его придворными на необитаемом острове, тяжело вздохнет и воскликнет, вздымая к небу руки: «Когда бы эту землю дали мне и королем бы здесь я стал, устроил бы я в этом государстве иначе все, чем принято у нас».
Вот такой остров-утопию, остров из сна, и принял Иван Тревогин за реальный остров Борнео, имеющий на географической карте свою широту и долготу.
В свой странный сон он поместил и реальные вещи, предметы, существующие наяву. Он крадет серебряную посуду и кошелек с луидорами, он всем своим заказчикам, не таясь, рассказывает о своих планах, потому что во сне все дозволено.
На заказанном ювелиру Вальмону проекте герба столицы Империи Знаний он приказывает золотом выписать: «Gratia del Iohannes I rex et avtokrator Bornei» (Благослови Господи Иоанна I, царя и повелителя острова Борнео.). И не в честь святого Иоанна он назовет будущую столицу — в честь себя, Ивана Тревогина, императора Иоанна Первого. Может быть, оттого так холоден и тверд всегда его взгляд, потому что это взгляд императора.
Сон его сильнее реальной жизни — даже в каменной клетке Бастильского замка, уже лишенный всех заказанных регалий будущего императора, он продолжает писать свое сочинение.
Он создает на бумаге счастливую землю, сохранившую подлинное бытие, как у Гесиода, или остров Блаженных, до которого под силу добраться лишь Улиссу. Он строит на бумаге город, государство-утопию, подобно Атлантиде Платона или фантазиям Томаса Мора и Кампанеллы.
«Империя Знаний, — начинает Тревогин свое сочинение, — сама по себе, должна быть столь обширна, сколько кто может себе представить обширными все те науки, художества и ремесла, изобретенные человеческими страданиями, которые касаются почти до всего света; ибо нет ни одной такой вещи в свете, которая не принадлежала бы другой какой-нибудь вещи. Почему и думать надобно, что обширность Империи Знаний простирается во весь свет и что латинское слово «Imperia» означает самое великое пространство земли. Империя Знаний будет простираться по обширности своей на весь свет, то есть: как во всей Европе, так и в Азии, Африке и Америке».
Для полета фантазии не существует каменных стен. Иван Тревогин уже уверовал, что он Нао Толонда, Голкондский принц вернулся на свой остров. И он, над которым навис топор французского закона, пишет свой первый манифест, где обосновывает законные права на престол.
«Всем известно, что мы, будучи лишены нашего отцовского наследства, трона великой Голконды, не войною и не врагами, но своими же подданными, — злоумышленниками и льстецами, которыми и изгнаны из нашего отечества в ров злоключений, от коих избавились провидением Божием щасливо и невредимо по восемнадцатилетнем страдании, и ныне, желая жизнь свою проводить в спокойствии, намереваемся мы искать своего же трона собственного».
И здесь сон обрывается.
Разбросаны по земле камни Бастилии, и на географической карте исчезло само название острова — Борнео. Теперь это остров Калимантан.
Судьба же, по какой-то неведомой нам причине, сохранила это «Дело № 2631», сохранила мечту, государство-утопию с ее императором Иоанном Первым.
Авторы Евгения Кузнецова, Дмитрий Демин / Рис. Ю.Николаева