Но куда больше я не подозревал, что у меня появилась цель, и эта цель поведет меня по незнакомому городу, и я уже не смогу остановиться, забуду обо всем на свете, а когда опомнюсь, обнаружу, что я прекрасно ориентируюсь и любому, кто после меня соберется в Сан-Франциско, могу с уверенностью сказать: город компактный, он расположен на сорока восьми холмах (эту цифру мне подскажут позже), отлично распланирован — все его улицы параллельны, а если они показались мне расходящимися, то это оттого, что я их видел с океана. Только одна, главная улица — Маркет пересекает все их по диагонали. Улиц такое множество, и они так взбираются с холма на холм, что не покидает ощущение лабиринта, пока ты не выскочишь к океану...
Сан-Франциско — город особняков, белых, двухэтажных, викторианской архитектуры. Дома вроде бы все на одно лицо, но нет ни одного, который был бы похож на другой: каждый отмечен чем-то своим; все достопримечательности города — сам город, и если ты поверишь этому и доверишься ему, он станет помогать тебе, ты не заметишь, как постепенно оживут и твои собственные сведения о нем, вдруг поймешь, что Сан-Франциско, основанному в конце XVIII века, не двести, а всего лишь девяносто лет, — того города просто не существует, он полностью был разрушен землетрясением 1906 года, разве что сохранилась церковь святого Франциска Ассизского — первое строение, датированное 1776 годом.
Город построен заново, и его домам, прилепленным друг к другу и так похожим на театральные декорации, теперь словно бы не грозит землетрясение — они легкие, как бумага. Глядишь на них и отмечаешь про себя: образ жизни американцев — все тот же дом, гараж, кусты цветов, газоны и порядок на подступах ко всему, что «мое». А небоскребы с банками, страховыми компаниями и прочими учреждениями — мощь Америки, которая многим дает возможность жить в рассрочку в этой ростовщической, в самом полезном смысле этого слова, стране...
Как и всякий приезжий, где бы меня ни носило, я снова уже мне лица: чистильщика обуви, который каждый раз, когда я проходил мимо, оглядев мои не терявшие блеска на этих чисто вымытых тротуарах башмаки, отпускал очередную реплику и разводил руками; попрошайку с размалеванным лицом, который остановил меня, просил денег, и я удачно нашелся, сказав, что если бы они у меня были, я бы ехал, а не шел. Он хорошо расхохотался, а потом, при встречах, приветствовал меня, как свой своего...
Думаю, я и сам немало примелькался на Маркет-стрит — и особенно уличному музыканту, безмерно полному мулату, немолодому и негрустному человеку. Обычно он сидел на углу Пауэлл и Маркет, около него собиралась толпа из тех, кто ожидал «кэйбл-карс» — кабельные трамвайчики, такие непохожие на все трамвайчики всего мира... По утрам я еще издали слышал его гитару. Она звучала в той особой манере импровизации, которую породила негритянская музыка. Неслучайно она всегда ассоциировалась у меня с коричневым цветом... А в мулате мне нравилось то, с каким чувством достоинства он сидел на голом тротуаре, сидел, словно спиной ко всему остальному миру, живущему без музыки, и играл с удовольствием для себя и тех прохожих, кто этого хотел... Хочешь — подходи, хочешь — проходи мимо. И я подошел. Послушал и, опустив в футляр его гитары доллар, осмелел, напел ему несколько тактов из фортепианной пьесы Брубека. «О... Дейв Брубек!» — обрадовался он и тут же принялся за обработку услышанной темы...
Чего и говорить, приятно было найти общий язык с человеком. И не где-нибудь за праздничным столом, а на тротуаре Сан-Франциско.
В какой-то из дней наступило полное отупение. Ноги мои шли, но глаза ничего не воспринимали. Все, что я видел, было слишком на поверхности, слишком слепило, и потому уже трудно было чего-либо разглядеть. Скучно стало от окружающей роскоши. Одним словом, мой мозг требовал иного источника информации. К тому же радость одиночества иссякла вместе с неудачными поисками портфеля. И вот тогда-то я воспользовался номером телефона, которым меня снабдили мои московские друзья.
Я позвонил человеку по имени Уолтер, и мы, по его просьбе, встретились на Эмбаркадеро, около итальянской пиццерии — объяснил он выбор места свидания возможностью там припарковать свою машину. Лучшего места он и придумать не мог, ибо к этой многорядовой улице, называемой причалом и опоясывающей залив, приставали корабли. Там же стояло и судно, на котором я пришел в Сан-Франциско.
Уолтер Орлофф был красивым, усатым, не потерявшим своей осанки мужчиной. Русский эмигрант графского происхождения, майор ВВС Соединенных Штатов в отставке, он очень смешно рассказывал о своем детстве в Харбине, называл себя «хулиганчиком», оттого как часто менял гимназии и лицеи... Женился поздно. На москвичке. Где-то в начале семидесятых. Когла в Москве он познакомился со своим будущим тестем, выяснилось, что тесть был тем самым пограничником, который охранял именно тот участок погранзаставы, откуда шестилетний Уолтер с родителями переходил границу Маньчжурии. «Я слышал, — рассказывал тесть за праздничным столом, — я слышал залпы и выстрелы и говорил своим ребятам: не стреляйте, это наши, хорошие люди».
Так ли было на самом деле или нет, но из рассказа Уолтера выходило, что и он, и его тесть очень хотели, чтобы было так.
Мы дошли до Маркет-стрит — она упиралась в Эмбаркадеро — и, прежде чем свернуть на главную улицу, Уолтер спросил:
— Может, есть у вас какие проблемы?
— Есть, — сказал я, — мне надо купить портфель.
— Ну, это просто... Как вам Сан-Франциско?
— Мне он очень нравится. Только отчего здесь такое смешение разнородных лиц?
— Сан-Франциско приветливый город... — как-то очень тепло сказал Уолтер. — Здесь собрался цвет русской эмиграции.
И тогда я спросил его:
— Почему именно здесь, в Сан-Франциско? И он ответил мне:
— Мы бродили по свету, а Сан-Франциско стоял на берегу океана...
В первом же магазине, где изобилие портфелей потрясало, Уолтер торжествующе взглянул на меня, но по выражению моего лица сразу понял, что найти портфель для меня задача не из легких, если вообще разрешимая.
— Вы можете заказать себе портфель... — растерянно сказал он. — Но его стоимость, как и все, что делается на вкус одиночки, будет гораздо больше стоимости автомобиля... В Америке, если есть у тебя возможность, ты можешь позволить себе вес... К примеру, попросить в ресторане ухо слона. И у тебя будет ухо слона. Но в его стоимость войдут расходы охотничьей экспедиции, налоги, взятка смотрителю африканского парка, а также, чтобы ухо попало на твой стол свежим, еще и стоимость перелета на сверхскоростном самолете...
Все это Уолтер выложил с уверенностью человека, который открывал глаза на Америку собеседнику, прибывшему с противоположного берега океана. А тем временем, слушая его, я думал совсем о другом, вспоминал, как оказался на окраине Сан-Франциско, искал специализированный магазин кожаных изделий... Пешеходная дорожка кончилась, магазина все еще нет, а я все иду, сторонюсь потока несущихся автомобилей. Так и прошел с километр, и когда, наконец, замаячила впереди связка эстакады, повернул обратно.
Когда я рассказал об этом Уолтеру, он схватился за голову:
— Как! — вскрикнул он, — вас же могли оштрафовать на две тысячи долларов... Вы же шли там, где не положено!..
Мне и самому интуиция подсказывала, что в Америке на каждом шагу подкарауливает тебя закон, невидимый до тех пор, пока не преступишь его... Видимо, я все еще смотрел на Америку из окна своего давно снесенного дома на Арбате — на Собачьей Площадке. Он соседствовал с резиденцией американского посла, и каждый год, в начале июля, в День независимости Соединенных Штатов, когда в Спасо-Хаус приглашался весь дипломатический корпус Москвы, я наблюдал Америку на зеленой лужайке из окна нашего двухэтажного деревянного домика. И таким образом я долгие годы видел Америку, которую отделял от меня забор с постовым милиционером, охранявшим американского посла с тыльной стороны его резиденции.