Установление лада между недавними врагами вовсе, однако, не было поводом для того, чтобы каждому из них тут же размякнуть душой, подобно воску на солнце, и позабыть о своем самодостоинстве. Не потому ль и не повез Дмитрий Константинович дочь свою прямехонько в Москву? Пусть тезка московский и отнял у него великокняжеский ярлык, но не по чину нынешнему, так по весу прожитых годов он куда тяжелее своего будущего зятя... И юный жених вполне мог сейчас думать схожую думу: ему ли, первому князю всей Руси, ехать на женитву в Нижний? Это ведь и впрямь будет выглядеть неким унижением... Вот и сговорились оба — предположим мы — выбрать местом свадьбы промежуточную Коломну.
Но можно и иначе объяснить выбор Коломны. Она ведь по иерархии значилась вторым после столицы городом во веем Московском княжестве, а кроме того, это был первый его, Дмитрия, город, так как именно Коломну великие московские князья обычно завещали в удел старшим сыновьям, и Дмитрий еще в малолетстве, при княжении батюшки своего, Ивана Ивановича Красного, знал твердо: Коломна — его добро, его особая забота на целую жизнь, сколько бы еще ни народилось у него братьев и как бы мелко ни пришлось им делить в будущем отчюю землю. Когда-то, лет уже шестьдесят тому, Дмитриев славный прадед, Данило Александрович, взял да и отнял Коломну у рязанцев, чтоб не запирала московским лодьям выход в Оку. Справить теперь свадьбу в Коломне — значило лишний раз подчеркнуть исключительную значимость для Москвы этого порубежного с рязанской землей города. Дмитрий тем самым как бы лишний раз доказывал Рязани свою силу и власть, а то южная эта соседка что-то опять, при нынешнем ее князе Олеге, стала дерзить. Прадед сжал ладонь, и правнук разжимать ее не собирается, блюдя родовое: «Что в руку взято — то навсегда». Пусть же и до рязанских ушей долетят с коломенского холма праздничный благовест и венчальная песнь.
Нет-нет, это все не отнимается, не отнимется, но есть и еще одно обстоятельство.
Дело в том, что свадьба просто никак не могла состояться в Москве, потому что Москвы на ту пору вообще не существовало. И не в каком-нибудь иносказательном смысле, а в самом прямом, неумолимом и суровом.
Это случилось летом 1365 года; в те дни было в Москве, по летописи, «варно», то есть жарко очень, стояли «засуха велика и зной». Небольшой, сплошь почти деревянный город, который давно не кроплен дождями, оцепенело приумолк, только изредка неслышно человечьему уху пискнет новая щель вдоль усыхающего срубного бревна да сухо просыплются из лопнувшего стручка семена желтой акации. Крыши, заборы, листва, ботва огородная и придорожная гусиная травка — все покрыто пыльным налетом, обесцветилось; душно и в тени изб, душно и в самих избах, лишь под утро чуть остывают крыши, но тут снова впиваются в дерево косые лучи; на дубовых, много раз латанных стенах старепького Кромника рассохлась и поотвалилась местами глиняная обмазка, а с нею и известковая побелка; река обмелела, еле течет и по вечерам не клубится мягкими туманами; немногочисленные колодцы вычерпаны почти до дна; кое-где бока срубов слезятся проступившей наружу хвойной смолой, и она вскоре засахаривается на жару; псы во дворах примолкли, лежат « тени с вываленными языками; небо — и не смотреть бы на него — белесо-пустое, будто с него тоже давно не смывали налет пыли, и ветерок не налетит ниоткуда, а и налетел бы, так перенес с места на место ту же пыль московскую, хрустящую на зубах песком.
В ближних к городу борах ржавый хвойный настил сухо трещит под ногами, душно тут, как на чердаке.
Только в белокаменных, толстостенных храмах Кромника еще и держится прохлада, но службы и молебны тревожно коротки, а, на зыбкое пламя свечей глядя, прихожанам думается о страшном, чего и сил уже нету отмолить: об охваченных пламенем кровлях, о воплях погорельцев, о детках малых, оставленных по домам... Господи, сохрани и помилуй!
Так и не вызнали, отчего беда пришла на этот раз: от детской шалости, от вражьего ли поджога? Многие потом свидетельствовали, что первой вспыхнула деревянная церковь Всех Святых на посаде. Будто дожидаясь условленного знака, невесть откуда прыгнула на город ветряная буря. Все длилось не более каких-нибудь двух часов.
...На новой бумаге, сшитой в новую тетрадь, свидетель немного позже записал: «Весь город без остатка погоре. Такова же пожара пред того не бывало, то ти слывет великий пожар, еже от Всех Святых».
В голосе летописца, как и обычно при освещении подобных событий, ни скорби, ни отчаяния. Случившееся воспринято как неминуемая данность, которую ни обойти, ни объехать, а можно ее только сопоставить, сравнить по размеру с другими, сходными. Не бывало еще на Москве пожара, подобного Всехсвятскому. И все.
Но это не равнодушие усталого созерцателя земных суететвий. За безжалостными словами угадывается твердая вера в то, что город воскреснет из золы и чада. Потому что ему-то, летописцу, известно, что так или почти так уже бы бывало много раз — и с самой Москвой, и с иными русскими городами куда более славными и великими. И не только бывало, но, пожалуй, и наперед еще будет, и не раз, и в не менее страшном обличье придет беда, но это никак не причина для того, чтобы остолбенеть от предчувствий и перестать строить.
Пусть в Москве ныне ни единого двора нету целого, пусть! Но она не только лишь дерево и камень, не только богатые закрома. Она перво-наперво слово, и слово особое, давно уже у Руси на памяти. Да обойдется ли теперь Русь, и не одна она, без этого слова? А слово цело, так подыщется для него и новая плоть.
И строиться Москва начала в том же пожарном году. И хотя в тот год Москву лизнула до крови еще одна беда — дотянулась и сюда острым языком чума, обвившая русский Север, — город не оцепенел, не замер: он проклевывался золотыми всходами срубов, лез вверх из удобренной золою почвы, как крутобокая, не умещаемая в земле овощь.
Но тут встала перед горожанами, перед властью московской задача, решить которую было куда сложнее, чем понастроить жилья, амбаров, клетушек, лавок, банек и прочего, но которую решать надо было, ни на сколько не откладывая, если хотели, чтобы все понастроенное имело хоть какой-то смысл.
Как быть с Кромником Калиты, вернее, с жалкими его нынешними остатками? После смерти Ивана Даниловича сооруженные при нем дубовые укрепления горели, включая и последний раз, трижды.
Срубы почти все истлели, забутовка вывалилась наружу. Вместо ладных и мощных когда-то укреплений — безобразные груды мусора. Можно, конечно, сделать ВИДИМОСТЬ, кое-как пообровняв эти груды, залатав их деревом и покропив раствором известки, чтобы, когда обсохнет, отразилась в Москве-реке и Неглинке белая, якобы каменная, крепость.
Нет, Дмитрию на месте нынешних осыпей упорно мерещилась не поддельная, а настоящая белокаменная сила и краса. И пожары тогда не страшны, и не опасны осады. (При осаде больше всего боялись примета — это когда громадную хворостяную кучу подтащат, приметут к деревянной крепостной стене и запалят.) И таранные бревна, железом окованные, не так будут камню досаждать, как досаждают они дереву.
Да и что говорить, хотелось ему и перед молодою женой себя показать. И власть свою беспрекословную, и раннее мужество. А потому невольно переплелись в одночасье свадебные торжества с решением ставить каменный город. И не зря в летописях оба эти события навсегда остались рядом, строка к строке: сообщение о женитьбе в Коломне и следующее впритык за ним известие: «Toe же зимы князь велики Дмитрий Ивановичь посоветова со князем Володимером Андреевичем (двоюродным своим братом, соратником и другом пожизненным. — Ю. Л.) и со всеми своими старейшими бояры ставити град Москву камен, да еже умыслиша, то и сотвориша тое же убо зимы повезоша камень ко граду».
Так началась новая Москва.
И если бы люди московские 1366 года имели навык и досуг, они могли бы при самом начале строительства каменного кремля выяснить для себя, даже без подсказки летописных свидетельств, одним лишь заступом орудуя и терпением руководясь, что на месте ныне возводимой ими Москвы существовало, по крайней мере, шесть других городов с тем же самым именем. Может, они лишь слегка сбились бы при определении очередности этих городов или их числа. Но поскольку у них не было для такого дела ни досуга, ни навыков и работа шла спешная, то, перелопачивая, перебрасывая с места на место почву, они перемешивали ее археологические слои, чем невольно осложняли задачу будущей — XIX и XX веков — науки.