Впервые за этот хмурый день Варя улыбнулась — так радостно было за сотни километров от дома встретить человека пусть незнакомого, но всё же своего. Конечно, случись эта встреча там, дома, скажем, в районном центре или в другой деревне, прошли бы каждый своей дорогой, даже головой кивнуть друг другу не догадались. А тут…
— Ой, мамоньки, — всплеснула Варя руками, — а вы не тетки ли Полины муж? Тетки Полины, почтальонши нашей?.. — Торопливая догадка ещё больше обрадовала её. — Ой, ведь это вы и есть!..
Готовый и сам в первую минуту откликнуться улыбкой, Бобров при этих словах сник лицом, посуровел. Будто и не было на привычно сумрачном лице его этой готовности к улыбке, этих чуть прояснившихся, на миг потеплевших глаз. Словно туча дождливая, едва мелькнув в хмуром небе ясной прогалиной, тут же растеклась и призакрыла её.
Смущённая этим мимолетным превращением, понимая запоздало, что некстати выскочила со своей догадкой, Варя запнулась на полуслове.
— Будя, наговорились, — отчужденно сказал Бобров. Круто повернувшись, он шагнул к двери, коротко ударил в неё сапогом. — Ступай следом… землячка.
Подхватив надоевший, враз отяжелевший чемодан, Варя устремилась за комендантом. Она почти догнала его, но идти рядом не решилась: неловкость прошедшей минуты и чувство необъяснимой вины перед этим хмурым, словно однажды и навсегда обиженным человеком сдерживали её. «Господи, — в сердцах казнила она себя, — и отчего это я такая кулема, тюха деревенская? Что ни брякну, все невпопад. Вроде как с теми дверями в московском метро: думаешь, как лучше, пропустишь вперёд человека, человек тот проскочит, а дверь тебя и хлопнет, не в лоб, так в другое место».
Странно, но это явившееся вдруг воспоминание о тугих, из толстого стекла дверях в метро, к которым она, когда была проездом в Москве, приноравливалась с таким же старанием, с каким подступалась к взбалмошной и брыкливой корове Ночке — это пустячное воспоминание вдруг обратилось для неё скрытым, похожим на чью-то обидную насмешку намеком на её нынешнее положение: незадачливая, никому не нужная, одна среди незнакомых, чужих людей, мыкается она весь день под дождем, шарахается в ужасе от паровозов, отбивается от чьих-то грубых насмешек…
Вот и этот Бобров, странный какой-то… Назвался земляком и тут же словно ожегся, притих, нахмурился. идёт впереди, ежится, а она для него будто и не существует.
И она не заметила, как только что явившаяся жалость к себе стала остывать в ней и обращаться в жалость к этому идущему впереди человеку. В обличье его, в затаенной угрюмости и в том нескрываемом неудовольствии, с каким он справлял свои комендантские обязанности, — во всем теперь Варе виделись неустроенность, заброшенность и одинокость. Какую-то скрытую обиду почувствовала она в нём.
Она глядела на его спину, ссутулившуюся под мокрым плащом, на грязные сапоги, и ей казалось, что дождь давно промочил этот плащ, и сапоги его, не просыхающие и грязные, давно протекают, и сам он промок и продрог, а обсушиться, обогреться как следует ему, наверное, негде. А тут она вытащила его на дождь да ещё что-то брякнула невпопад, расстроила человека…
«Вот пообвыкнусь, — наказывала она себе, — поосмотрюсь да и возьму у него постирать что надо, рубашку там или ещё чего. Небось, и постирать-то у него некому, а я ему все же землячка…». Бобров неожиданно остановился, и Варя едва не наскочила на него. Они стояли перед вагончиком, вторым от дальнего края состава. Комендант что-то медлил, долго, тщательно обстукивал сапоги о брошенную перед вагоном черную шпалу. Потом, не торопясь, будто намеренно выжидая чего-то, стал громко подниматься по лестнице. Приоткрыв дверь в тамбур, оглянулся, предупредил:
— Ты это, погодь тут, я сейчас…
И стал стучать в дверь, ведущую в правую половину вагончика. Ему что-то крикнули оттуда, и он вошёл.
Минуты две, может, больше Варя стояла у вагончика на дожде, ждала. Вагончик был стар, изрядно потрепан. Он, верно, немало повидал на своем неспокойном веку и так же, как остальные его близнецы, когда-то, в молодости, наверное, весело постукивал колесами, возя по белу свету неугомонных своих пассажиров-строителей. Подвластный непоседливой их судьбе, он честно, как мог, делился с ними своим казенным теплом и нехитрым уютом. А теперь будто устал от дальних дорог, от частых перегонов с места на место, стоянок в зарастающих бурьяном тупиках. Бока его, крашенные-перекрашенные, с поблекшими следами прежних, написанных мелом адресов и станций назначения, пооблезли и потеряли вид. Устало, как утомленный ожиданием транзитный пассажир на вокзале, он глядел на Варю маленькими, мутными квадратами темных окон, как будто хотел попечалиться ей на свою судьбу — всегда вот так, в ожидании, на запасных путях, в стороне от больших дорог, по которым и днем и ночью несутся комфортабельные счастливчики, скорые поезда.