Еще несколько слов перед тем, как читатель прочтет чудесно найденные стихи Назыма Хикмета. В них есть неточности: панфиловец Сенгирбаев назван «Сунгурбай», а Москаленко превратился в Масленко. У Хикмета фигурирует Петелино как боевой рубеж двадцати восьми панфиловцев. Это название написано правильно, но употреблено не к месту. Полк Капрова, где служили эти герои, занимал оборону на линии высота 251 — деревня Петелино — разъезд Дубосеково. Но двадцать восемь гвардейцев находились ближе к разъезду, и его именем окрестился их бой с танками противника — бой при Дубосекове. Эти неточности объяснимы, можно, пожалуй, и удивиться: их мало. Ведь под рукой у Хикмета не было печатного источника.
Вот и всё. Я был счастлив, дорогой Назым, написать о тебе эти несколько страничек.
В 1941 году, когда я сдавал в набор свой очерк, я не думал о турецком городе Бурса и ничего не знал об узнике в его тюрьме. Знал другое. Тогдашние реакционные правители Турции только и ждали падения Москвы, чтобы бросить страну в войну на стороне Гитлера, не опоздать к дележу добычи… А как обернулось дело!
Хикмет и тогда верил в нашу победу и писал о ней стихи. Тридцать лет их считали утерянными. Но талантливые стихи, как и истинная вера, остаются с людьми.
НАЗЫМ ХИКМЕТ
ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПАНОРАМА
У Халила рука смугла,
узловатые пальцы сильны.
Линия фронта пролегла
у самой столицы
Советской страны.
Карта, как понимаете вы,
чертеж.
На карте фронт идет от Москвы
в полутора сантиметрах.
А на земле, где снег идет,
в семидесяти километрах фронт идет
и менее
чем в семидесяти километрах.
Зато на земле, где сыплет снег,
врагу противостоит человек,
врагам человечества — новые люди,
черной смерти — светлая жизнь.
Так что фактически
враг от Москвы на расстоянии
роста нового человека.
Вот почему не в состоянии
Халил поверить
в возможность успеха
фашистов.
Сорок первый год. 16 ноября.
Тени немецких танков
на Волоколамском шоссе.
Двадцать немецких танков
через снега ползут.
Чёрные все.
Громадные все.
Каждый страшен и яростен,
как слепой носорог,
уродлив, как пехлеван1,
как пехлеван — глуп.
Каждый скорпиона напомнить бы мог,
если бы не был
так тяжек и груб*
В Петелино, в окопах,
двадцать восемь наших солдат
глядят на немецкие танки, ползущие
через снега,
усталые солдаты друг другу в глаза глядят:
они только что покончили с батальоном
врага.
Трупы ещё валяются перед окопами.
Танки приближаются,
ревущие, словно гроза,
в окопе
прищуривает виноградины-глаза
Мустафа Сунгурбай:
— Ой, мамочка, — говорит,—
их двадцать гопов! —,
улыбаясь,
как охотник,
встретивший двадцать волков.
В окоп впрыгивает
комиссар Клочков.
— Привет, ребята!
И сразу смолкает,
как будто в запасе есть
у него
особенно хорошая весть.
В батальоне Диевым звали Клочкова.
Украинец Бондаренко придумал очень
толково:
Диев — значит «делал».
Жизнь, как тесто, месил
Клочков своими ручищами
уверенно и счастливо,
действовал
и передышки никогда не просил,
как муравей — работящий,
плодовитый, словно олива.
Окоп слушает Диева:
что им нужно делать?
— Я сосчитал: их двадцать.
А нас — двадцать девять.
На сорок пять процентов
их меньше, чем людей.
На сорок пять процентов
люди танков сильней,
Однако Диев ошибся в расчетах:
один из солдат был трусом.
Когда на окоп навалился
танк
своим страшным грузом
и немец крикнул: «Сдавайтесь!»,—
— Сдаюсь! —
этот трус сказал.
Общий, без команды
свалил его наземь залп.
В окопе осталось двадцать восемь.
Сражение длилось четыре часа.
Семеро людей
и четырнадцать танков
недвижно замерли на снегу…
Среди притихшего окопа
снова спышится голос Клочкова:
— Сосчитали новые!
— Нет.
— Их тридцать.
Старых, кроме того, шесть.
Итого тридцать шесть.
Нас двадцать один человек.
Грубо говоря, на одного бойца
танков приходится примерно два.
Но будем, товарищи, стоять до конца.
Отступать некуда. За нами — Москва.
И тогда Кужебергенов сказал:
— Обнимемся
Все посмотрели на него удивленно:
самый серьезный из всего батальона!
Сам в себе,
как рыба в воде,
Кужебергенов жил.
Не пел никогда,
не шутил нигде.
Ни с кем особенно не дружил.
— Пока есть время — обнимемся! —
повторил Кужебергенов.
И все обнялись.
Новые танки подошли совсем близко.
Сражение продлилось полчаса.
Погибло семь или восемь танков
и шестнадцать наших солдат.
У пюдей кончились боеприпасы,
только у Клочкова-Дисва
осталась одна граната.
Но непобедимо сердце Дэва2,
даже если Дэв безоружен.
Люди живут вместе,
сражаются вместе.
Умирают — каждый в одиночку.
Словно река из берегов выходит,
дождавшись нужного часа,—
там Кужебергенов из окопа выходит,
когда у него кончились боеприпасы.
Выпрямившись во весь рост,
скрестив руки,
так
Кужебергенов
пошел на танк.
«Быть или не быть» —
этой проблемы
не ведал советский боец.
Руки скрестив,
усмехаясь немо,
Кужебергенов
встречает конец.
Пулями плюнул танк.
Кужебергенов умер так.
Три немца выскочили
из горящего люка на снег.
Мустафа Сунгурбай медлить не стал.
— Ой, мамочка,
копчу сейчас их всех!
В оскале зубов
заблестела сталь.
В сиянье зубов —
сиянье ножа.
Нож
в зубах держа,
сгруйкой прополз Мустафа через снег
и кончил всех.
Но рядом взорвался горящий танк.
Мустафа Сунгурбай умер так.
Николай Масленко,
когда патроны кончились,
Дэб — сказочный богатырь.
с голыми руками
бросился на танк,
схватил гусеницу
и тут же скорчился.
Николай Масленко умер так.
Пальцы его
в исступлении
схватили сталь,
раздавили сталь.
В это время с гранатой последнею
Диев-Клочков над снегом встал.
Словно в белоснежной постели —
не на черном снегу,
пули приняв.
что в него летели,
умер, как жил.
Клочков — на бегу.
Был он доволен, этот воин.
Был он,
этот воин,
спокоен,
потому что видел, как вспыхнул танк.
Диев-Клочков умер так.
Последний из двадцати восьми, Натаров,
был ранен.
Когда стемнело, из окопа
выполз, преодолевая боль,
влача тяжелые, как оковы,
кровавые следы за собой,
Натаров,
а стонать он не мог,
кричать не мог,
потому что голос берег.
С вестью, застывшею на устах,
он полз,
а когда повстречался с людьми,
рассказал историю двадцати восьми
и умер.
Натаров умер так.
За ними была Москва
с кровью на белых бинтах своих.
За ними была Москва,
уверенная в них.
Двести миллионов, как один человек:
зенитка палит вверх,
а у зенитчицы в кармане стихи,
загнуты страниц уголки.
Затемнено любое окно,
но Москве по-прежнему нравится
играть в ша