— К отцу пойдешь? — спросила мать.
— Сначала отгоню корову в стадо.
— Корову я сама отгоню…
— Ну вот ещё! — недовольно буркнула Торе, не любившая отступать от своих намерений, и пошла отвязывать корову.
— Корова ещё не доена.
— Так быстрей подои! — сказала дочь таким тоном, как будто она была в доме хозяйкой.
Мать, звякая ведром, подсела к корове. Торе подобрала лопатой свежий навоз, перемесила его и ловко нахлопала круглых, как лепехи, кизяков.
— О, золотые мои руки! — похвалила её мать.
— Не говори так! — нахмурилась дочь. — То я какая-то рыжая… То уже и золотая…
Девчонку звали Торайым. Это имя приблизительно означает «начальница женщин». Но у неё в отличие от других аильных темнолицых и черноголовых девчонок было светлое лицо и волосы с рыжинкой, и аильчане называли дочь мельника по-своему: Сарыкыз — «рыжая девушка».
Мать подоила корову. Торайым отогнала её за аил, на широкий выгон, где всё стадо уже собралось и двинулось на пастбище. С выгона Торайым пошла на мельницу. Она всегда с радостью шла туда: на мельнице жизнь совсем другая. Мельница была старенькая, на подгнивших, замшелых сваях, вся — от нижних бревен до камышовой крыши — белая, в мучной пыли. Она особенно выделялась своей белизной по сравнению с округой, была видна издалека. Торайым казалось, что мельница создана тогда, когда появилась сама земля. Она пахла тёплым хлебом, чем-то близким, дорогим и уютным…
Торайым толкнула тяжелую скрипучую дверь. В дальнем углу, у верстака, отец, весь белый, в белой тюбетейке, сдвинутой на затылок, с белым высоким лбом, белыми мохнатыми бровями и даже белыми ресницами, строгал рубанком. Его черная, с серой проседью борода тоже была вся белая и казалась очень длинной, как у мудрого старика из сказки.
Отец был похож на байгамбара—пророка…
— Салам алейкум! — по-мужски оказала Торайым.
— Алейким салам! — так же серьезно ответил отец.
Они всегда — по утрам, на мельнице — так приветствовали друг друга. Как мужчины…
Торайым, точно барсёнок, вскочила на дощатый полок, привстала на цыпочки и заглянула в чанак(Чанак — бункер для зерна) — он был почти полон пшеницы. Перекрикивая мельничный шум, она спросила, глядя на отца:
— Чьё зерно в чанаке?
— Из Тегерека… Матая.
«Матай…» Кажется, ей знакомо это имя. «А-а… — вспомнила она. — Это тот, что ездит на тарантасе, похожем на тачанку. Чёрный такой, толстый, как карагачёвое бревно».
— Своё?
— Говорит, колхозное.
— А есть у него справка, что зерно колхозное?
— Торе!.. Хоть сегодня не спрашивай про эту справку. Матай — уважаемый человек. Да и нам он не чужой. В родстве состоим.
Торайым строго покосилась на отца — она заподозрила, что он снова нарушил придуманный ею закон о справках.
— Когда приедут из Тегерека?
— Обещали к обеду.
Отец перестал строгать, его насторожил задиристый тон дочери.
— Торе, иди домой, к матери. Я сегодня поработаю на мельнице сам.
— Нет, ата, — упрямо мотнула она головой. — Сегодня я буду на мельнице. Ты устал, иди отдохни.
Приходи к вечеру.
Отец не на шутку забеспокоился, догадываясь о тайных намерениях дочери, и, зная, что её настойчивости не сломить, да в душе и не желая этого, он осмотрел мешки, приваленные к стене, склонил голову и мягко попросил:
— Торе, приедут люди Матая, прошу тебя, не требуй у них никакой справки. Послушай меня…
— Ладно. Моё дело…
— Я пойду на ток, надо помочь веять зерно. Если не вернусь к обеду, пришлю сюда мать.
Мельник взял рубанок и оструганные дощечки, посмотрел на дочь так, словно хотел повторить свою просьбу — важную просьбу, — но она отвернулась, и он тихо сказал:
— Ну, я пошел, дочка… Будь умницей.
— Буду! — Она повернулась, сохраняя серьезность, а когда он вышел, её лицо растянулось в озорной улыбке, она захохотала и запрыгала. — Я им покажу!..
Мельник шёл и все оглядывался на избушку, покачивая головой, словно сокрушался: «Справка… Придумает же такое! Ох, упорная девчонка! И откуда она выкопала, что нужны справки — свое зерно или колхозное?.. Да оно и правильно… Вдруг ворованное?»
В свободное от работы на мельнице время старый колхозный мельник часто бывал на току — вместе со стариками — или возле пилорамы, установленной под навесом у колхозного сарая. Он был угрюмым, неразговорчивым, скупым на ласку человеком. Но стоило посмотреть на его руки и можно было представить, какую он прожил жизнь, — на его больших волосатых руках выступали толстые, темные жилы, как плетеные камчи(камчи — плеть). Этими ручищами он когда-то один легко, почти играючи, ворочал многопудовые камни и отделывал мельничные жернова.