И Урия пошла на мельницу. Торайым встретила её с откровенной неприязнью. Урия заговорила о Дулате, его письмах:
— Что же ты бежишь от своего счастья? Он же тебя любит… Готов носить на руках.
— А он способен на это?
— Конечно.
— Сомневаюсь.
— Мне-то лучше знать.
— Нет, мне лучше знать!
— Он толковый парень.
— Пусть и толковый, но вместе мы быть не можем.
— Упрямая!.. — с упреком сказала Урия.
— Такая уж я, — вскинула руку Торайым. — И знай, больше не будет такого разговора!
Ничего не добившись от строптивой девушки, Урия начала тайком ходить к жене мельника, выбирая время, когда Торайым не было дома.
— Да какая власть у меня над ней? — сокрушалась мать. — Она сама себе хозяйка. Кого полюбит, за того и пойдет.
— Вы же знаете, какой парень сохнет по ней.
— Знаю.
— Вы должны повлиять на свою дочь. Ведь вы мать. Посмеет ли она вас ослушаться?
— Потолкуй с ней сама.
— Я уже пробовала… Надежда только на вас.
— Если парень деловой… Может, отец её уговорит?
— Попросим и его. Мы бы хотели с вами породниться.
Однажды Торайым, возвращаясь с мельницы, заметила, как Урия выходила с их двора. Она строго спросила у матери:
— Зачем приходила Урия?
— О господи! Приходила насчет муки. Смолоть ей надо…
— Почему же она явилась в дом, а не на мельницу?
— Откуда мне знать? Захотелось, может, увидеть нас, вот и зашла.
— Увидеть… Чтоб её духу здесь не было! — отрезала Торайым и пошла в свою комнату.
— Побойся бога, дочка!..
Мать огорчилась. Резкость дочери, её грубоватость — не та мальчишеская грубоватость, которая была раньше, похожая больше на игривость, а какая-то другая, её замкнутость — все это наводило мать на догадку, что за этим кроется нечто серьёзное.
Прошло месяца три. Как-то за ужином Торайым — прежде она всегда ела с аппетитом—сидела вялая, почти ни к чему не притрагивалась. Вдруг она побледнела, вскочила и бросилась на улицу, зажимая ладонью рот.
Мать, наблюдавшая за ней, испугалась—так девушки, молодые женщины вскакивают из-за стола, когда их начинает тошнить, «О боже! Неужели это?..
Неужели тот парень?.. Сохрани нас от позора!» Она тогда не посмела спросить у дочери, что с ней случилось.
А вскоре по аилу холодными серыми змеями поползли слухи.
— Сарыкыз в положении…
— Была такой недотрогой… Кто бы мог подумать!
— Ну и ну!
Торайым скрывала свою беременность — туго перетягивала живот длинным полотенцем, ходила о широком платье, но к весне это уже не помогало.
Она никуда не выходила из дома; мать, жалея обманутую — по её пониманию — дочь, заботливо ухаживала за ней, держалась так, будто в их семье ничего необычного не произошло, а отец угрюмо молчал, не хотел верить, что с его дочерью случилось несчастье.
Мартовским солнечным днем Торайым родила сына. В дом потянулись старухи, и это было не просто долгом вежливости — они приходили хлопотливые и радостные, словно родила не дочь мельника, а его жена, которую они давно знали и уважали. Старухи отдавали мельничихе корундук(Корундук — небольшой подарок при смотринах воворожденного.), проходили в комнату, где на белой простыне лежала Торайым, прижимая к себе крохотного сына, трогали, по обычаю, тремя пальцами носик младенца, целовали кончики своих пальцев, расхваливали малыша и подбадривали роженицу:
— Хорошая дочь приносит родителям радость…
Вот и ты, Торайым, принесла радость своим старикам. Для них счастье — увидеть в доме мальчика.
Желаем ему долгой жизни!
Торайым не прятала своего лица от гостей, она понимала, что простые люди всегда искренне радуются рождению любого ребенка — законного и незаконного, прощают всё девушке или женщине во имя того, что на свет появился новый человек. Она молчала, но была горда тем, что родила, стала матерью, пусть у неё и нет мужа. Ничто не сломит её характера, её самостоятельности, её способности всегда быть самой собой…
Пожалуй, тому, что она родила мальчика, больше всех радовалась в глубине души мельничиха, всю жизнь мечтавшая о сыне, настоящем наследнике. Она ходила оживленная, помолодевшая. А мельник, узнав, что дочь разрешилась, сразу ушел на мельницу, закрылся там и не выходил целую неделю. Жена носила ему еду, боязливо стучала в дверь; он, хмурый, не смотрел ей в глаза, отворачивался, копался у верстака.