А может, и не одно это было последней мечтой старого мельника. Может, он до последней минуты думал о богатом свадебном тое — пиршестве на весь аил. Одна родная и любимая дочь, а на её свадьбе погулять так и не пришлось…
С кладбища Торайым пошла к мельнице. Мельница, уже совсем обветшавшая, не гудела, была тихая, как ночное кладбище. Жизнь… Земля продолжала вращаться вокруг своей оси, а мельница остановилась, и речная вода текла мимо неё. Пройдет время, она совсем опустеет, развалится, и здесь аильные ребятишки будут играть в прятки. Все порастет бурьяном. Да, жизнь каждого человека, точно мельничный жернов, движется, вращается и останавливается…
— Эх, мельница!.. Осиротела.
Торайым так ушла в свои мысли, что и не обернулась на чей-то посторонний голос, не посмотрела, кого это ещё привело к мельнице.
— Старая совсем стала… Снесут. Там, наверху, гидростанцию будут строить… Все на земле рушится.
Приходит время, и скалы падают в пропасть.
Торайым стиснула пальцы, глянула в сторону красной скалы. Скала стояла на месте. Нет, не всё рушится на земле. Пусть эту скалу разрушит время, сожжёт солнце, размоют дожди, развеет ветер, но она все равно будет возвышаться над долиной, пока здесь будут жить люди и их память.
г. Фрунзе.
День прожит в прежней суете,
и все же он казался важным —
не по воде, а по судьбе
уплыл корабликом бумажным…
Нет, мир не мерил я собой
и от него не запирался —
несокрушимою ордой
не раз он в душу мне врывался.
Вот так чертополох во рву
мечтать привык о дальней сини,
как я вот в этом дне живу
порою словно на чужбине.
Одно я понял в этом дне,
что мною прожит срок немалый,
бег зыбкий времени во мне
осядет тяжестью усталой…
И, уподобленный копью,
еще забытому до срока,
я правоту в себе коплю,
как будто звонкий дар пророка.
Я ввергнут навсегда в круговорот,
из мига в миг перехожу текучий,—
так музыка, слагаясь из созвучий,
запечатленной тенью в нас живет.
Вот так и я запечатлюсь в остылость,
но и под коркой льда живет река.
О, сколько двойников во мне сменилось,
а я не обозначился пока!
Вот первый «я» — он снова предо мной,
смущенный, в полотняной рубашонке,
протягивает к матери ручонки,
его еще качает шар земной.
А вот другой — усталый и прилежный,
отчаянный, как все мальчишки, враль,
мечтающий под вязкий скрип тележный,
что уведет его дорога вдаль.
Вот третий, вот четвертый… дальше…
дальше
спешат ко мне сюда через войну.
Протягиваю руки им, а пальцы
скользят, как по замерзшему окну.
А вот вчерашний… Кажется, что в двери
войдет сейчас, и я спрошу в тиши:
«Ну как, устал безрадостно не верить,
неверье ведь — изгнанье для души!..»
И все-таки из забыти пустынной
сомненья все.
Без радости храня,
лишь оглянусь, как вереницей длинной
текут, словно туманы, сквозь меня.
Безверием себя я не унижу,
пока манят непрожитые дни,
пока себя, грядущего, предвижу
там, вдалеке, куда спешат они…
* * *
Ты слышишь — певуче запели капели,
овраги и сучья,
на тяге весенней играют речные излучья.
И туча, и круча, и ива плакуча
вбирают созвучья,
созвучья.
Где звонкая капелька скатится с неба
на белые снеги,
где лист замурован до вёдра
в зеленом ковчеге,
где в беге рванутся, от дождика пеги,
по веткам побеги,
побеги.
О сердце своё я споткнулся:
былое — то бездной, то — кручей,
снежинок мотив надо мною кружится
летучий,
слагаясь меж далью и тучей
из белых созвучий,
созвучий…
* * *
Вот миг — и вдалеке
вдруг канула минута,
и вновь на сквозняке
душа моя продута.
Морщины лоб секут,
и, что ни день — в утрате;
и зыбкий бег секунд
дрожит на циферблате.
А я одним томим,
что часовая стрелка
над временем моим
не спит, как посиделка.
Души текучий лик,
летучая частица
неужто в этот миг,
как в мрамор, воплотится!
Неужто без следа
живу, коль в тишь и вьюгу
спешу, как стрелка та
по замкнутому кругу!
А я стою на том,
что жизнь — не только бремя,
коль сердцем, как щитом,
вдруг остановишь время…