После полудня мельника понесли на кладбище. За похоронной процессией, состоявшей из одних мужчин и стариков, двинулись было и женщины, но самый старый аксакал остановил их:
— Куда? Понятно, он большой человек, вы хотите проводить его в последний путь. Но не забывайте закона… Где же видано, чтобы женщина бросала горсть земли в могилу?
Торайым непреклонно сказала:
— А я пойду!
И никто не посмел ей перечить.
Вместе с мужчинами она несла отца, стояла у могилы, глядя, как его засыпали сырой землёй, и все это было для неё нереальным: она никак не могла осознать, что отца, её отца, сильного, никогда не знавшего устали и хвори, одолела смерть. Ей вспомнился один приезд в отчий дом. Был вечер, в доме горел свет. Она тихо вошла во двор, заглянула в окно и увидела: по комнате, по войлочному ширдаку, застилавшему весь пол, кружил на четвереньках отец, а внук сидел на его спине.
— Ну, пострел, погоняй деда! Не получается? Ничего, получится. Держись покрепче! Таким ещё будешь джигитом!..
Это было его последней мечтой.
Сын уже вырос, во всем помогает бабушке. Скоро и в самом деле станет джигитом.
А может, и не одно это было последней мечтой старого мельника. Может, он до последней минуты думал о богатом свадебном тое — пиршестве на весь аил. Одна родная и любимая дочь, а на её свадьбе погулять так и не пришлось…
С кладбища Торайым пошла к мельнице. Мельница, уже совсем обветшавшая, не гудела, была тихая, как ночное кладбище. Жизнь… Земля продолжала вращаться вокруг своей оси, а мельница остановилась, и речная вода текла мимо неё. Пройдет время, она совсем опустеет, развалится, и здесь аильные ребятишки будут играть в прятки. Все порастет бурьяном. Да, жизнь каждого человека, точно мельничный жернов, движется, вращается и останавливается…
— Эх, мельница!.. Осиротела.
Торайым так ушла в свои мысли, что и не обернулась на чей-то посторонний голос, не посмотрела, кого это ещё привело к мельнице.
— Старая совсем стала… Снесут. Там, наверху, гидростанцию будут строить… Все на земле рушится.
Приходит время, и скалы падают в пропасть.
Торайым стиснула пальцы, глянула в сторону красной скалы. Скала стояла на месте. Нет, не всё рушится на земле. Пусть эту скалу разрушит время, сожжёт солнце, размоют дожди, развеет ветер, но она все равно будет возвышаться над долиной, пока здесь будут жить люди и их память.
г. Фрунзе.
День прожит в прежней суете,и все же он казался важным —не по воде, а по судьбеуплыл корабликом бумажным…
Нет, мир не мерил я собойи от него не запирался —несокрушимою ордойне раз он в душу мне врывался.
Вот так чертополох во рвумечтать привык о дальней сини,как я вот в этом дне живупорою словно на чужбине.
Одно я понял в этом дне,что мною прожит срок немалый,бег зыбкий времени во мнеосядет тяжестью усталой…
И, уподобленный копью,еще забытому до срока,я правоту в себе коплю,как будто звонкий дар пророка.
Я ввергнут навсегда в круговорот,из мига в миг перехожу текучий,—так музыка, слагаясь из созвучий,запечатленной тенью в нас живет.
Вот так и я запечатлюсь в остылость,но и под коркой льда живет река.О, сколько двойников во мне сменилось,а я не обозначился пока!
Вот первый «я» — он снова предо мной,смущенный, в полотняной рубашонке,протягивает к матери ручонки,его еще качает шар земной.
А вот другой — усталый и прилежный,отчаянный, как все мальчишки, враль,мечтающий под вязкий скрип тележный,что уведет его дорога вдаль.
Вот третий, вот четвертый… дальше…дальшеспешат ко мне сюда через войну.Протягиваю руки им, а пальцыскользят, как по замерзшему окну.
А вот вчерашний… Кажется, что в дверивойдет сейчас, и я спрошу в тиши:«Ну как, устал безрадостно не верить,неверье ведь — изгнанье для души!..»
И все-таки из забыти пустыннойсомненья все.Без радости храня,лишь оглянусь, как вереницей длиннойтекут, словно туманы, сквозь меня.
Безверием себя я не унижу,пока манят непрожитые дни,пока себя, грядущего, предвижутам, вдалеке, куда спешат они…
* * *
Ты слышишь — певуче запели капели,овраги и сучья,на тяге весенней играют речные излучья.И туча, и круча, и ива плакучавбирают созвучья,созвучья.Где звонкая капелька скатится с небана белые снеги,где лист замурован до вёдрав зеленом ковчеге,где в беге рванутся, от дождика пеги,по веткам побеги,побеги.О сердце своё я споткнулся:былое — то бездной, то — кручей,снежинок мотив надо мною кружитсялетучий,слагаясь меж далью и тучейиз белых созвучий,созвучий…
* * *
Вот миг — и вдалекевдруг канула минута,и вновь на сквознякедуша моя продута.Морщины лоб секут,и, что ни день — в утрате;и зыбкий бег секунддрожит на циферблате.А я одним томим,что часовая стрелканад временем моимне спит, как посиделка.Души текучий лик,летучая частицанеужто в этот миг,как в мрамор, воплотится!Неужто без следаживу, коль в тишь и вьюгуспешу, как стрелка тапо замкнутому кругу!А я стою на том,что жизнь — не только бремя,коль сердцем, как щитом,вдруг остановишь время…
Не заботы спрошу, не любви,вновь вернувшись к родному порогу,вместо матери благослови,дом родительский, сына в дорогу.Проводи ты меня тишиной —не трёхперстьем, как мама когда-то,до последней черты, до одной —моя жизнь перед ней виновата…Вся душа без неё истекла,до скончания века простыла.Если мама бы только могла,из забвенья бы тихо простила.Так спасибо, родительский дом,что берег её в стуже недавней,согревал её добрым теплом,разговаривал старою ставней.Не удачи прошу, не любви,а прошу я, готовясь к отлету,дом родительский, благослови,позови на печаль, на заботу.Лишь душа, как озябший глухарь,все поёт, а кому, и не знаю;в луговинную, стылую дальнараспашку ее открываю.Уходя, знаю я об одном,что, проживший всю жизнь наудачу,я вернусь в опустевший наш дом,прислонюсь к косяку — и заплачу…
* * *
Дотлевает осенняя таль,и в просветах листвы кое-гдерасплывается белая дальот меня, как круги по воде.Тень, кружащая вслед за листвой,и забытая тень от скирдынахоложенной, легкой инцойзатянула за мною следы.И, вступив на дневную межу,слышу медленный шелест и хруст.Это я в чье-то эхо вхожу,где на каждом шагу отзовусь.И, осеннюю чувствуя боль,еще выше подняли лесанад моей головой, над собойлистопадов грибных паруса…
* * *
Собой весь мир ты нарекла,собою, душу бросив в замять;ты нарекла, как обрекламеня на горестную память.Я все в себе отверг, как ложь,всему дал имена иные,как будто все — и даль, и дождь,и небо — вижу я впервые.Хотел спасти, а сам губили по-мапьчишьи верил в дерзость,и от всего, что я любил,отрекся,словно самодержец.И ничего я про запассебе уже не оставляюи малость ту,что в сердце спас.опять на гибель обрекаю…