* * *
Вот снова я у отчего огня,—и опытная, старая роднямне говорит о жизни, о погоде:все около, все — якобы, все — вроде…— Ну как живёте!— Ничего, живём.Растили хлеб и сыновей растили,повыучипись все и укатили.Что им земля! Что им родимый дом!Текут слова, спокойны и легки,со всей привычной простотой подробной…Ах, милые, смешные старикис заботою о правде старомодной!Скажу ль, что я от родины отвык,что утерял недвижную степенность,что вдавленная в сердце откровенностьуже меня не движет напрямик!Нет, не отвык — в душе её таю,затем таю тоску свою по дому,что и по мне, по самому живомусуровый век прошел, как по жнивью.Я нараспашку жил, громкоголос;набрякла прошлым память, погрузнела,и всё, всё, что в душе когда-то пело,в молчание, как в камень, отпилось.Теперь я по-иному — на свету,теперь иначе в даль душа открыта,—так самолёт,ушедший в высоту,не слышен из гудящего зенита.
Лежат дороги, словно пустыри,где с юностью когда-то мы простились,лишь яблоки, как будто фонари,по всем садам издалека светились.
Потух на маме старенький платок,и дом притих за ржавою заложкой,уехал я, в руках зажав мешокс последнею, подмерзшею картошкой.
Нет, не скиталец я, не блудный сын.«Смотри учись», — наказ запомнив строго,из всей деревни — вот такой один,последняя надежда и подмога…
В глазах темно, а в горле слез комок,ведь выбран путь не здешний,не шутейный,хоть сто рублей зашито мамой впрокв пальтишко из материи трофейной.
Хотя креплюсь, а думаю в тоске,что ничего я в городе не значу,лишь золотая роща вдалекедоверчиво пророчила удачу.
Все тот ли я!И так пи я живу,не заблудился ли, как некий витязь!Ау, изба, земля моя, ау,издалека вы сыну отзовитесь!
И если будет мне невмочь в тоске,и если душу вдруг беда источит,я все же помню:где-то вдалекета роща позабыть меня не хочет.
Атака
Когда за танками вперёдпо полю хлынула пехота,—я знал: учения не мёд,а очень трудная работа!Есть упоение в бою,есть вдохновение в работе,а здесь «осколочными» бьютпо наступающей пехоте.Но вижу небо голубое,вдыхаю свежий ветер дня,когда гремит и дышит боемнезачехлённая броня!..
Тополя зашумели в ночи…
Тополя зашумели в ночинеожиданно и беспричинно,словно зыбкое пламя свечи,золотые склоняя вершины.Может, раньше, а может, сейчасна слезах материнских бессонницне деревья — немая печальутвердилась у наших околиц!Эта странная форма ветвей,эти листья над далью дорожной,—чтобы слышать своих сыновейв этом мире, глухом и тревожном.
Природа, Родина, народ…
И мы приходим к родникуи отражаемся в кринице:из собственных горячих губводы приходится напиться!«Природа, Родина, народ…»Слова в сознанье оживают,их не напрасно корень «род»в одну семью объединяет.Я к влаге бережно приник,я пью студеными глотками,и слово звонкое «родник»одними вспоено корнями!У нас завидная судьба:мы словно пьем живую воду,всё глубже познаем себя,всё ближе и своему народу…
* * *
Это молодость просто была!Это кровь молодая играла,и состав пролетал, как стрела,по студеным туннелям Урала.Это молодость просто была…Мы стояли у окон вагона,а состав пролетал, как стрела,и свистел на сквозном перегоне…
Ну к чему мне,к чему мне,к чему мнеЗнать всё то, что у вас на уме!Я хотел бы в далёком чумеСлушать песню о Колыме.А вы слышали, как орочёлкаПод студеный наплыв снегов.Чуть покачиваясь, без умолкуСвою песню поет без слов!С этой песней легко и тяжко —Сквозь ветра и колючий мрак.Млечный Путь мне казался упряжкойБыстроногих копымских собак.В этой песне ни слез, ни посулов.Из нее, как миры из ночей,Выступают тяжелые скулыНизкорослых людей-орочей.В ней услышу я бег оленейИ увижу, как видеть отвык,—Обдирает солнце колени,Забираясь на материк.
В порту
Пароходы. Трубы. Трапы.«Вира! Майна!» Крик и смех.Якоря поджали лапыИ над морем держат верх.На плечах от грузов меты.Мускул к мускулу — гора.В перекурах с сигаретамиУживается махра.День тут выпуклей и резче.И над бездною водыВьются, стелются, трепещутРазномастные чубы.
рассказ
Этот ленинградский мальчик впервые проводил лето в Молдавии.
Он с утра убегал из дома и шёл куда глаза глядят, раздвигая густую траву и цепкий кустарник, спускаясь в маленькие долинки и взбираясь на горячие от солнца холмы. Однажды он забрёл на дно огромного оврага, разверзшего землю метров на тридцать вглубь. Высокие зелёные стены его, поросшие деревьями, кустами и травами, зубчато врезались в небо.
Когда мальчик шёл по узкой тропе вдоль стены оврага, он внезапно увидел ежа. Сначала они оба, ёж и мальчик, затаились — ёж в страхе перед опасностью, мальчик в неукротимом ожидании нового.
С добрым любопытством, терпеливо стоял он возле нестрашного колючего шарика, завоевывая его доверие.
Наконец ёж развернулся, выпростал ножки, одетые в мохнатые штаны, высунул из-под колючей чёлки острое рыльце, стал похож на крошечную свинью и деловито побежал дальше, не обращая внимания на преследующие его шаги.
«Наверное, я кажусь ему громадным и страшным, — думал мальчик. — Я раз в пятьдесят больше него. Интересно, ежи доживают до одиннадцати лет?.. Вот, свернулся! Это он защищает свой пушистый белый живот. Иглы только на спине. Посмотрю-ка! — решил он и протянул руку, чтобы поймать ежа, но передумал. — Я испугаю его, а ведь он уже меня не боится».
Вдруг мальчик остановился. Он почувствовал прохладный сквознячок, очень заметный в жарком летнем воздухе. Сквознячок пахнул сыростью и еще каким-то незнакомым острым запахом. Мальчик оглянулся и увидел в стене оврага чёрный, полукруглый зев пещеры. Он шагнул внутрь, и сразу мрак окружил его, а сырая, подвижная прохлада обняла за плечи. Мальчик настороженно остановился, вглядываясь в тёмную тишину, и вдруг услышал над собой легкое шуршание, царапание и шорох — признаки чьей-то таинственной жизни. Ему стало страшно, и он выбежал на теплую солнечную тропинку.
«Чего это я испугался, как маленький? — подумал он, опускаясь в высокую острую траву. — Надо же посмотреть, кто там живет, кто это шуршит и царапается наверху. Наверное, я трусливый какой-то, — продолжал он огорченно думать, уже вставая. — Не может быть».
Мальчик снова шагнул в пещеру, впервые ощутив, как часто и сильно бьется сердце.
«Надо закрыть глаза, чтобы потом лучше видеть в темноте», — вспомнил он, постоял минуту с закрытыми глазами и снова внятно услышал шуршание и возню вокруг себя.
«Кто это? — прислушался мальчик, не открывая глаз. — Пауки не могут так возиться и шуршать…
