*
Перепутаю даты и лица,Позабуду, кто прав, кто неправ.Но опять попрошу повторитьсяХор дождей и молчание трав.Я запомнила памятью телаЖар огня и презрение льда.Я немногого в жизни хотела —Чтобы все это было всегда.Я немногого в жизни хотелаИз того, что мы вечно хотим:Чтобы время за мною летело,А не я торопилась за ним.Чтобы травы рождались весноюИ планета не ведала зла.Чтобы эта земля подо мноюНикогда из-под ног не ушла.
Адыгейская песня
Был мусульманский праздник ураза.Но, вопреки старинным всем законам,Был стол накрыт. И женские глазаНад ним взошли светло и удивленно.«Спой!» — женщину просили. И онаНад скатертью, торжественной и белой,Над рюмками веселого винаВдруг что-то очень грустное запела.И голос ждал, и замирал, и звал.Не то прощал, не то просил пощады,И вдруг против чего-то восставал,И вдруг, как птица раненая, падал.И песню, что над нами восходила,Я сердцем, как могла, переводила:Ведь женщина из русского селаСлова бы те же для любви нашла.О, не стыдитесь слабости, мужчины,И глаз не прячьте, и не хмурьте лбов!Ведь нет для слез прекраснее причины.Чем женщина, поющая любовь.И до утра гостеприимный домБыл, как и мы, в прекрасной власти этой.Звучали тосты громкие потом.Достойные и горцев и поэтов.Но над столом, который весел был,Над спором без конца и без началаДалекий голос плакал и любил…А женщина сидела и молчала.
ИЗ ВОЕННЫХ ТЕТРАДЕЙ
*
На Провиантской улиценашествие гостей.На Провиантской улицецарит разбой страстей.На Бебеля и Греческойурон от тех же лиц,от их натуры певческой,не знающей границ…Весеннею локациейзасечено не зря:когда цветет акация,приходит скумбрия.И яблонька, ах, яблонька,цветет день ото дня.Быть может, эта яблонькапоследняя моя…
*
Всё то, что случится, случиться должно.Тому, кто стучится, открою окно.Пестель постелю, накормлю перед сном,а будет вино, угощу и вином.А утром с порога, один так один,в дорогу, в дорогу до поздних седин,Ищи свою душу. Найдешь, не изверь.И небо, и суша, и рыба, и зверьв извечном движенье, в конечном путисвое постиженье стремятся найти.И г несообразьи, друг другу сродни,в распаде и в связи едины они.Все то, что случится, случиться должно.Как подлость ни тщится, а ей не даногулять без боязни, меняя тавро.Все ждет своей казни: и зло и добро.Но разве не стоят зее зимы — весны!Не тонут, не тонут, не тонут слоны.А дети все слышат. И я в их строю,кэк голый жираф, на пригорке стою.
Эвакуация
Две девочки едут из домазимою в чужие дома.Как сумрачна и незнакома,наверное, эта зима.И вроде бы март на исходеи смутная даль впереди.Две девочки жмутся в проходе,ладошки прижавши к груди.Две девочки едут далеко,легко их везут поезда.Зачем они едут до срока!К чему они едут туда!Ужели не страшно, не жесткоот душной чужой новизны!На детских ещё перекресткахне детской уже крутизны.Неужто не вскрикнется: «Мама» —и не примерещится: «Жду!»Бредет переимчивость мартанад морем по вялому льду.И только за дальнею мелью,не кажущейся глубинедве юные чайки сиделииг жесткой, соленой солне.
*
Все засыпанные колодцыи умолкнувшие колокольни,утешительные заездыи временные аэродромы.Все простреленные апрелии признания после смерти.Все завалы, заносы, заторы,все заборы, загоны, заслоны.Занавешенные до сроказеркала в домах у поэтов.Птицы, ловленные на птицу,рыбы, пойманные на рыбу,звери, затравленные зверем,людьми замучённые люди —вдруг смешалось в одном виденье,уместившись на дне воронки,и осыпалось теплым пепломна траву в середине марта.В накидке из розового органди,умытая пальмовым мылом,с тополиною веткой зеленойявилась мне нынче надежда.
*
Министр семи правительств Талейранне мог бы умереть на баррикаде,под пулей, на кресте или г засадена минном поле от открытых ран.Он, старый коршун, умирал в гнезде.и клюв его из сенмарсельской ко;кн,его двойные веки были схожис тем чучелом, что сохло на геозде.Он умирал, чтобы воскреснуть вновьв иных веках в его бессмертных масках.…А мы — солдаты, шли в зеленых касках,в раздумье хмуря выцветшую бровь,на крест, пед пуги или на таран.И в том пути никто не задержался,чтоб больше никогда не возрождалсяминистр семи правительств Талейран.
Владимир АМЛИНСКИЙ
ВОЗВРАЩЕНИЕ БРАТА
Роман
Рисунки Геннадия НОВОЖИЛОВА.
За стол сели поздно — без немногого в полночь.
— Будто Новый год встречаем, — сказал Иван и усмехнулся.
— Очень правильное замечание, — сказал Вячеслав Павлович, разливая беленькую в рюмки. Разливал он не целясь, из неудобного положения, по диагонали с одного конца стола на другой, но ни капельки не пролил, рука, видать, была точная, тренированная. — Не Новый год наступает, а твоя, Иван, новая жизнь. — Он помолчал со значением, обвел глазами присутствующих и прибавил — За что и предлагаю соответственно…
Подняли рюмки, чокнулись. Вячеслав Павлович, задержав на Иване взгляд, опрокинул, хрустнул огурцом, сказал как бы благословляя:
— Ну, давай, Иван.
Иван подержал на зубах леденящую, из погреба, чистую водку, давно он такой не пил, кивнул согласно, а сам подумал: «Я уж давал, разве ещё хотите?» И ещё он подумал: «Как же называть мне этого человека, хозяина дома, пожилого, маленького ростом, с красным морщинистым пицом и с густыми, волнистыми, без единой сединки волосами, как же его называть, Вячеслава Павловича: отцом, батей или подетски дядей Славой? — Иван мысленно даже чуть-чуть присюсюкнул. — Может, паханом его звать или уж просто по имени-отчеству?»
Человек этот давно, без малого двенадцать лет, был мужем его матери. Но только сегодня Ваня впервые увидел его воочию, по причине своего длительного отсутствия. От него были приветы в письмах; мать всегда приписывала: «Слава тебе привет шлет», «Слава тебе желает того-то и того-то», «Слава тебя поздравляет с праздником Великого Октября». Слава да Слава. Но это он матери Слава, а Ивану он кто?
Гостей было немного, два-три сослуживца по заводу, где Вячеслав Павлович служил главбухом, и подруги матери, верно, самые близкие. Да и к чему звать лишних, чужих людей, падких на новость да на интерес? Не обязательно всем в городе знать, откуда вернулся Иван, почему, зачем, на сколько. И не на сколько, а на этот раз навсегда. Навсегда? Кто его знает, может, и навсегда.
