А пока он будет привыкать к лодочной тесноте так же, как космонавт к невесомости, заново учиться вещам, знакомым с детства, — ходить, например, по отсекам, рефлекторно задраивая за собой крышки люков, орудовать ложкой тогда, когда борщ в миске вторит семибалльной качке за бортом; переучивать школьный алфавит на азбуку аварийных перестуков.
Он будет осматривать подводное свое оружие-жилище, подбадривая себя словами присяги: «Клянусь… с честью переносить все тяготы и лишения воинской службы», — до тех пор, пожалуй, пока по трансляции не прозвучит голос вахтенного офицера: «Команде обедать!» Отведав салат из консервированного лосося, суп из севрюги, отлично зажаренный бифштекс, после ужина из четырех блюд с сухим вином и вечернего чая с печеньем и шоколадом новичок выведет для себя, что мысль о «тяготах и лишениях» была несколько преждевременной.
Но все испытания еще впереди…
Капитан 2-го ранга Яременко стоит на ходовом мостике. Шквальные порывы плющат ноздри и раздувают меховой капюшон. Если ветер налетает сзади, кажется, будто кто-то невидимый и сильный тискает тебя в объятиях, обжимает толстую меховую куртку, пытается согнуть тебя в две погибели — в шее и поясе. Слева и справа вздымаются красноватые и зеленоватые в свете ходовых огней пенистые космы. Бульбообразный нос лодки не режет, а разламывает волны — белые бугры вспухают выше мостика. Сигнальщик довольно шмыгает носом — сегодня мыть надстройку ему не придется, за него это сделает шторм.
Яременко стоять на мостике привычнее, чем на балконе собственной квартиры. В локтях, упертых в планшир, приятно отдается сытая дрожь дизелей. За семнадцать моряцких лет эти водяные холмы стали ему куда более юодней донецких терриконов его детства.
К командирскому перископу он пришел из первого отсека, где начинал службу рядовым ъорпедистом поочередно побывав на всех ступенях корабельной должностной лестницы.
Кстати, о перископе. Когда Яременко последний раз при жизни матери приезжал в Донбасс, старушка, разглядывая руки сына, воскликнула:
— Та у тоби мозоли як у плагаря чи забойщика, шо в старину кайлом робив!
Уж очень не вязались загрубевшие руки с белоснежными манжетами и золотом парадной тужурки. А перископные рукоятки и впрямь похожи если не на чапиги ручного плуга, то на широченный мотоциклетный руль, поворочав который и час, и другой, и третий, начинают ныть не только пальцы, но и плечи.
Песню эту написал Юрий Визбор, и она прижилась на Северном флоте, потому что и Яременко и его товарищи по оружию не смогут сказать, сколько раз, отправляясь в дальние моря с учебно-боевым заданием, вот так вот, по-фронтовому, прикрывали горящую спичку пилоткой. Сегодня капитану 2-го ранга тоже не придется покурить вдосталь. Радист принял предупреждение: где-то неподалеку кружит «чужой» противолодочный самолет. Ну что ж, значит, сегодняшние учения будут предельно схожи с боевыми условиями.
— Стоп дизеля! Все — вниз!
Верхний рубочный люк командир задраивает сам. После монотонных звуков похода и ленивого дрейфа на полигоне ревун боевой тревоги верещит по-особому бодряще. В него вплетается басовитое урчание — это трюмные завинчивают клинкеты межотсечной вентиляции. Миг — и боевую песнь лодки подхватывает целый машинный оркестр: звонки, вой, шип, свиристение, перещелк тумблеров. Доклады с постов напоминают пока скорее перебранку, чем стройную перекличку. Командир болезненно морщится, как маэстро на слишком шумной репетиции. И вдруг все стихло — пауза. Возможно, это зуммерил какой-то штурманский прибор, но только все явственно услышали, как звенит неправдоподобная тишина, спрессованная напряжением людей и механизмов.
Там, в отсеках, и здесь, в центральном посту, матросы-первогодки то и дело поглядывают на глубиномеры. Для многих из них это погружение самое первое.
— Принять главный балласт!
Заклокотала, забурлила в цистернах вода. О том, что лодка пошла вниз, можно судить по небольшому наклону пола вперед да стрелке прибора.
— Глубина десять метров. Лодка медленно погружается, — докладывает боцман Петин, он же рулевой горизонтальных рулей. Когда лодка достигнет заданного предела, редкий новичок не удержится, чтобы не нацедить в кружку забортной воды и не попробовать на вкус первую свою глубину. Традиция. Такая же, как и те удостоверения-поздравления с подписью Нептуна, которые заполняет сейчас в ка-ют-компании политработник старший лейтенант Ровский.
— Легли на заданную глубину. Дифферент ноль* Лодка не погружается, — сообщает боцман.
— Горизонт чист. Акустик.
— Есть акустик, — отклипаегбк хомапдир. — Осмотреться в отсеках!
Вместе с докладом старшины первого отсека динамик исторгает в центральный пост странный грохот и дружный смех.
— В чем дело, первый?
Выясняется, что матрос Сидорчук, отрабатывая упражнения у торпедного аппарата, задел посудный шкафчик.
Современная подводная лодка должна быть не только невидимой, но и бесшумной. Иначе нет особого смысла исчезать с поверхности моря. Стук упавшего ключа может так же выдать подлодку, как треск сучка — разведчика.
Старшина отсека получает строгое внушение, а перед вечерним чаем торпедисты вывесили «боевой листок» с карикатурой: незадачливый матрос балансирует на стопке мисок.
Из центрального поста, открыв и задраив за собой несколько межотсечных горловин, я перебираюсь в нос лодки. Табличка из нержавеющей стали на тяжелой, литой крышке люка, ведущего в носовой — торпедный — отсек, строго предупреждает: «С огнестрельным оружием и зажигательными приборами не входить!»
Первый отсек отнюдь не самый уютный в лодке. Скорее пространный, чем просторный, во всю длину запасных торпед; в нем довольно свежо и сыро. Правда, как утверждают его «старожилы», в тропиках нет более прохладного места на корабле, чем у них: в тропиках им все завидуют. В дальних походах здесь витают земные, огородные запахи: в свободном пространстве под подволоком висят мешки с капустой, морковью, картофелем. Сюда почти не доносится шум дизелей, и потому отчетливо слышно, словно изнутри огромной железной бочки, как глухо и гулко бьют в корпус встречные волны. По настилу, между уложенными на стеллажи гигантскими серо-матовыми сигарами, прохаживается командир торпедной группы лейтенант Алексей Кулаков. Румянец на его щеках не исчезает даже под желтым светом зарешеченных плафонов. Темно-синий замасленный китель со сломанными в гармошку погонами придает ему вид бывалого и отчаянного подводника, этакого трудяги-минера, который, по флотскому выражению. «ласкает свои боеголовки», не гнушаясь самой грязной работы, и который ужом проползает по всем закоулкам отсека и трюма, все проверяет и прощупывает собственными руками. Если бы было можно, он ходил бы в этой гордой одежке всюду; но всюду нельзя, и, выбираясь в соседние отсеки или в кают-компанию, Кулаков с явным сожалением переодевается в новенький китель с чистенькими погонами.
— Матрос Сидорчук!
— Я.
— Прекратите заниматься брызгами!
Эффект замечания состоит в том, что Кулаков, изучая шкалу отсечного термометра, «затылком видит», как матрос Сидорчук, расстелив на торпеде кружевной клочок женского туалета — чего только не попадается в ветоши! — пытается определить его назначение.