И оказался прав: Берчак пришел за расчетом. Как работника квалифицированного, опытного крановщика отпускать Берчака было жалко. Но, чёрт побери, подумал и на этот раз Паршин, пусть изругают его как хотят, пусть что хотят с ним делают, но не станет он этой дубине стоеросовой сопли вытирать, не будет сулить ему златые горы и держать за рукав не будет. И он с привычной в таких случаях готовностью распорядился, чтоб Власенко рассчитал Берчака.
И потом, когда промокший и злой бродил по участку от котлована к конторе, а от конторы к траншеям, он ни разу не упрекнул себя за то, что отпустил нужного человека. И только вечером, когда пришёл к себе в вагончик, когда остался один, без дела и без людей, он вдруг подумал: что-то не так он сделал. Нет, не сегодня и не вчера, а вообще когда-то.
Один раз не так сделал, и с тех пор пошло… Он не сразу понял, откуда взялась эта странная и беспокойная мысль: от утреннего ли телефонного звонка или ещё от чего? Что-то дало толчок, что-то сбило его с привычного круга и незаметно повело в сторону, опасную неожиданной, непонятной новизной.
Чайник с опущенным в него электрокипятильником начал протяжную и грустную мелодию, порывистый ветер хлестал дождем по окну, а он все ходил и ходил по вагончику, от полки, служившей ему постелью, до двери, — три шага туда, три назад. Ходил и думал, вновь и вновь выстраивая в ряд события минувшего дня и людей, с которыми виделся сегодня. На каком-то звене, совсем рядом с утренним телефонным разговором и с появлением в вагончике Берчака, вдруг наметилось что-то близкое к разгадке и тихой радостью отозвалось в нём. И вот припомнилось: та девчонка, новенькая — её он принимал на работу сегодня — это она, её появление сбило Паршина с толку. Что-то стронулось в нём и покатилось, покатилось, будто тяжёлый состав с горки.
Чайник отгудел, отбулькал своё. Паршин вынул кипятильник, насыпал в чайник заварки погуще, прикрыл его крышкой. Присел к столу. «Вот черт, — он даже покачал головой, — как это она Берчака приложила? А что, говорит, возьму, мол, и буду строить… Вот так-то! — Паршин улыбнулся, потянулся за чайником. — Молодец, ну, молодец, девка! Возьму, говорит, и буду строить. А сама-то — во! — Он примерился глазом к двери, припоминая, какого роста была та девчонка. — Небось, отец-мать где-то с ума сходят. Куда, мол, дочку понесло, а она вон. Дорогу приехала строить. И откуда её принесло? Каким ветром? Верно, по объявлению… Прочитала в газете — и к нам».
Он посидел с минуту в задумчивости, потом достал свою походную пол-литровую кружку, керамическую, с видом владимирского кремля, с крутой, изогнутой ручкой, налил густого, чернее кофе, чаю, отпил глоток. По телу пошло долгожданное тепло, захотелось, не допивая чай, разобрать постель и залезть под одеяло, согреться и заснуть и не думать ни о чем — ни о дожде, который все льёт и льёт, ни о том сердитом телефонном звонке, ни о залитом водой котловане, ни о дырявых крышах в жилых вагонах… И чтобы кто-то, близкая, живая душа, был рядом, кто-то мягко, по-домашнему ступал по чистым половикам и изредка, в родственной заботе склонялся над ним и трогал его волосы, заглядывал в лицо — спит ли? А он лежал бы в тепле, на чистой простыне, на мягкой перине и ждал, ждал чего-то… То ли доброго, заботливого слова, то ли прикосновения чьей-то ласковой руки.
Ему снова вспомнилась та девчонка, её совсем ещё детская фигурка, лицо её, испуганно-решительное, и вся она беспомощная, нуждающаяся в защите, в добром участии. И вдруг тоскливо, как отголосок той недавней сиротской мелодии, которую выпевал закипающий чайник, заныло у Паршина в груди: «А по годам, похоже, дочкой могла бы мне быть. Да, в самый раз — дочкой. И у меня, выходит, могла бы быть такая… Вот ведь какое дело».
Ему вдруг захотелось встать, отставить кружку с горячим чаем, натянуть промокшие за день сапоги и непросохший плащ и побежать к коменданту Боброву, спросить у него, как устроил он ту новенькую, из разнорабочих, и всё ли ладно у неё и не нужна ли ей какая помощь, может, аванс, может, ещё что.
Но удержался, вяло дотянул с полкружки чая и лёг в постель. Заранее обрекая себя на бессонницу, ругал себя и за крепкий чай и за беспамятливость свою: вот не может он вспомнить ни имени, ни фамилии той девчонки, вылетело из головы, и всё. А ему почему-то казалось: надо это вспомнить. И ещё он думал о том, что есть, живут на свете другие люди и у них, как у него, Паршина, есть свои цели в жизни, своё предназначение, но есть и что-то другое, чего у него, Паршина, нет и теперь уж, наверное, не будет. Это дети. Разве не для них творится всё лучшее на земле, разве не для них он сам, капитан запаса Петр Паршин, наводил под огнем переправы через русские, украинские, польские и немецкие реки? Разве не для них в сорок шестом восстанавливал разрушенную дорогу, а в пятьдесят втором прокладывал новую? И вот теперь… Так почему же он не мог понять этого раньше?
Да, он что-то упустил, ошибся в чем-то, и теперь переживает горечь запоздало понятой ошибки один на один с собой. А может, он неправ? Может, есть кто-то, кто готов и теперь разделить с ним эту горечь? Та женщина на тихой станции у озера, Зинаида Ивановна… Разве не оставил он в душе её то сожаление, которое и самого его мучает теперь?
Ведь всё могло быть иначе и у неё и у него. И, может, не было б сейчас ему так неуютно, так холодно и одиноко в этом вагончике, и не старая, отсыревшая газета висела бы на гвоздочках вместо занавески на его окне… О чем-то молчали они тогда, казалось, что понимали друг друга. А много ль поняли? Но теперь уж поздно, что ж об этом теперь.
Не бросать же все, не мчаться обратно на ту станцию! Так его там и ждали! Это через шесть-то лет! Нет, «конец с этим делом». Так, кажется, Берчак говорит. А ему, Паршину, остается одно: строить. Вот отойдут дожди, и, он уверен, ни минутки не останется на то, чтобы вот так, как теперь, даже на сон грядущий, поразмышлять о всяких таких вещах. Не до того будет!
А это так, ни с того ни с сего, нашло. Наверное, по старости. Под старость и мужики раскисают, сентиментальными делаются.
Так, убаюкивая себя, он засыпал вчера. Но сон ещё долго не шел. Он лежал с закрытыми глазами, чутко ловя каждый звук, и снова думал о том же — о завтрашнем дне, о стройке, о людях, с которыми он встретится и которых, возможно, не досчитается опять.
«Вот и она, — снова вспомнил Паршин о новенькой, — поживет на стройке, хлебнет лиха — и поминай как звали. Хорошо, если постоять за себя сумеет, а вдруг какой арап подвернется… На всю жизнь охоту к нашему делу отобьет. А дело-то у нас новое, и люди для него нужны новые, сильные. А где их брать, таких людей?»
И вдруг простая мысль успокоила Паршина и примирила с самим собой: «С утра, если Берчак не приходил за расчетом, найду его и поговорю. Нечего человеку по свету болтаться, скорые рубли сшибать. Здесь он нужен. Хоть горлопан, а человек для стройки необходимый, и нечего, нельзя такими людьми бросаться».
С этим, кажется, он и заснул. С этим и проснулся. И скоро, ещё не стряхнув с себя остаток недолгого и беспокойного сна, ещё лежа в постели, догадался о причине столь раннего пробуждения: он что-то наказывал себе сделать с утра и боялся, что опоздает.
«Во-первых, поговорить с крановщиком, во что бы то ни стало удержать его на стройке. И что-то ещё? Да, та новенькая… Узнать, как её устроили, всё ли у неё ладно?»