Мам, а у нас тут подождило несколько дней, но теперь, кажется, развидневается, и прогноз обещают хороший, так что ты там шибко не охай, плащ у меня есть, рабочая одежка тоже, а к зиме, говорят, теплое дадут, телогрейки и валенки. А там уж и весна скоро. Отстроимся мы на этой станции, а другую без меня будут строить. А потом, когда пустят электропоезда, мы с тобой, мам, сядем и поедем давай куда-нибудь, далеко-далеко. Хочешь — на юг, хочешь — на восток. Ты же нигде у меня не была за всю жизнь дальше Калинина. А знаешь, как это интересно— ездить по стране! Вот тетя Лена уже столько объездила и повидала на своем веку! И мы с тобой тоже возьмем и махнем, куда захотим, и я покажу тебе нашу станцию, она к тому времени будет совсем другая.
Ох, и разговорилась я с тобой! Буду кончать. Писать обещаю часто, буду рассказывать обо всем, так год и пройдет. А там в институт поеду. И ты дяде Фёдору скажи, что не подведу я его, и никого не подведу, потому что я всех вас очень люблю.
Только как ты там обойдешься без меня с картошкой, управишься ли? Сама не загружайся, позови из наших кого-нибудь, Вовку Абрамова с ребятами, они помогут.
Мам, а пойдешь на могилку к папке, покланяйся ему, и зайди к деду Илье, его могилке поклонись тоже.
Твоя Варюха-горюха».
11
Берчак остался на стройке. На расспросы, отчего да почему, отвечал уклончиво, посмеиваясь:
— А чо, барометр, слышь, на «ясно» повело, до холодов перекантуем, а там будем посмотреть…
Сведущие люди, правда, говорили, что причина не в перемене погоды, а совсем в другом — Раиса отговорила. Сама с ним отказалась ехать и его удержала.
Берчака будто кто подменил. Какой уж день ходил он по стройке трезвый, как стеклышко, и по вечерам, после смены, упорно обходил стороной пристанционный «барабан» — так прозвали здешний буфет его завсегдатаи, — где ещё недавно по случаю ненастной погоды посиживал он с дружками-приятелями.
— Все, кранты Берчаку, — горюя, отпевали они Николая. — Забрала баба в ежовы рукавицы, конченый человек.
А он и сам не узнавал себя: вдруг — с чего бы это? — не стало привычной легкости, и былая уверенность в том, что ему, лучшему крановщику строительно-монтажного поезда, многое позволено, что, не будь его, застопорится и зачахнет стройка, та уверенность, которую с годами приобрел он, вдруг стала изменять ему.
Было ли так на самом деле, или это только казалось Берчаку: все, даже верные дружки его, будто сговорившись, как-то странно, кто с подозрением, кто с безмолвным укором, а кто с этакой затаенной усмешечкой поглядывали на него. И он по-своему читал эти взгляды-усмешки. «Да, — будто говорили они ему вслед, — вон ты, оказывается, какой, а мы-то думали…»
«А какой? Какой я, по-вашему, что вам всем от меня надо?» — вдруг вступал он в молчаливый спор с предполагаемыми насмешниками и не сразу замечал, что сам с собой спорит, себе что-то хочет доказать.
Впрочем, одному ли себе?
Какой уж день вспоминается ему та история, что произошла в вагончике, в конторе у Паршина. Нескладно все получилось. Нет, в чём-то он, Берчак, чувствовал себя правым, он и теперь готов стучать кулаком по столу и требовать работу, потому что не привык сидеть без дела, не привык попусту ни руками, ни стрелой своего крана размахивать — ему вынь да положь работу, ту, которую он знает и любит, а нет её… Извините! Не к чему крановщику высокой квалификации сидеть без дела, когда где-то в другом месте, на другой стройке ждут не дождутся такого, как он. Нет, уезжать отсюда он не был особенно настроен. Была причина. Здесь, на стройке, Николай встретил человека, близкую душу… С ней бы, с Раисой, он поехал. Но это другой, особый вопрос, и не теперь ему в нем разбираться: что-то другое, ещё более непонятное, вклинилось в его привычную жизнь и не дает покоя.
Впрочем, если честно, то не так уж и непонятно все. Вот вспомнил о том, что не привык зря руками махать, привык все делом доказывать, — так ещё в детском доме приучили, — а сам не удержался… Там, в конторе, сам же руками махал, хотел взять за горло… Так все и было! И все бы, наверное, сошло, и многие опять, как прежде, подумали бы о нём:
«Вот дает Коля, режет правду-матку в глаза, рубит напрямик! Молодец парень!» И снова он — в героях. Снова прав. А тут: махал, махал и домахался… Какая-то пигалица, — он и заметил-то её, когда уже уходить из конторы собрался, — чудачка какая-то откуда ни возьмись подлетела…
Нет, такого позора Берчак ещё не переживал. Всякое в жизни было, но такого…
Тогда же, выйдя из конторы, за дверью которой ещё раздавался громкий смех («А ведь надо мной, паразиты, смеются!»), Берчак сначала решил изменить своё намерение: вместо того, чтобы пойти к Раисе и потолковать с ней по-серьёзному насчет их совместного отъезда, он в расстроенных чувствах завернул в «барабан».
Но то ли молва разнеслась быстрее скорого поезда, то ли кто-то из свидетелей его позора уже успел опередить Берчака, только Николаю вдруг показалось, что даже здесь, где он всегда был желанным гостем, об этом все знают. Он ещё порог не переступил, а кто-то, поднявшись из-за дальнего столика, заметил его и крикнул:
— А, Коля, прошу, прошу! Надо замочить это дело!
У Берчака даже дыхание перехватило, он не нашёлся, что сказать. Однако успел подумать: «Какое такое дело надо замочить, на что он, гад, намекает?»
И, развернувшись в дверях, зашагал от «барабана» прочь.
С Раисой тоже вышло неладно. Не получился у них разговор. Берчак чувствовал, что не в ней, а в нем, в его странном состоянии, в какой-то потерянности, неспособности разобраться, чего же он хочет и от себя и от неё, и должен ли он её звать с собой, и нужно ли ему вообще уезжать отсюда, — в этом причина. Но ничего с собой поделать не мог.
Так и ушел. И у порога, возле вагончика Раисы, встретил эту новенькую… Первое желание было: сказать ей, этой малявке зелёной, что-нибудь такое, чтобы она подхватила свой чемодан или, как говорит Юрка, его напарник, «ноги в руки» и — по шпалам, до дому… Но тут он взглянул на неё, увидел глаза, большие, словно открытые нараспашку, в которых, кажется, не было ни страха, ни растерянности и ничего такого, что напомнило бы Берчаку о случившемся полчаса назад, в конторе. Это его и сдержало. И он, кажется, даже поговорил с ней и даже чемодан её подтащил к порогу.
Но дома, в вагончике, ему не сиделось: он всё что-то порывался сделать, чем-то разогнать своё странное состояние, когда вдруг сам себе становишься противен, но ничего путного придумать не мог. А тут ещё Юрка, напарник, подвернулся, что-то спросил у него насчёт отъезда, — мол, правда ли? — но Николай так на него поглядел, что тот подхватил свой плащ и убежал куда-то.
Берчак полежал на не убранной с утра постели, покурил, глядя в потолок… И все это время, пока лежал, курил и думал разное, виделось ему одно и то же — большие, распахнутые глаза той девчонки.
Давнее, неуловимое воспоминание, что-то связанное с его коротким детством, с жизнью в детском доме рождалось в нем под этим немигающим, открытым взглядом. Как будто не она, не эта девчонка, а кто-то другой глядит на него оттуда, из его давнего детства. Все забылось, остались только глаза, взгляд той девчонки… Доверчивый, удивлённый и радостный… Нет, не радостный… Берчак лежал и вспоминал: какой же он был, тот взгляд, что было в нём особенное, главное, что теперь так хочется вспомнить? Ему казалось, припомни он это, тут же вспомнит и что-то очень важное. «Я, кажется, сделал тогда что-то хорошее, вроде кому-то что-то отдал… Ну да, точно, отдал что-то…»