Но было и другое. Было ощущение, что её собственная жизнь, невольно подчиняясь ритму стройки, движется, однако, как бы по другому пути. Путь этот — вот он, совсем рядом, даже платформа, новая, бетонная, с асфальтовым покрытием, одна, общая, но в каком-то месте, там, за выходными стрелками-автоматами, а может, дальше, за первым поворотом, он, её путь, уйдет в сторону, потому что у неё, у Вари, своя станция назначения. И это окончательно, бесповоротно.
Варя знает, рано или поздно наступит день, когда ей придется расстаться и со стройкой и с этими людьми. Первое время, месяц или два, она спокойно думала об этом, как можно думать о чем-то само собой разумеющемся, решенном раз и навсегда.
И время своего отъезда она уже установила для себя: может, в марте, а может, в апреле, никак не позднее. И это независимо от того, как пойдут дела. Словом, что бы ни случилось, она сядет в поезд и уедет домой, поживет там до августа, позанимается, подготовится к экзаменам, а там в Калинин, в институт.
Однако месяца через два ей стало ясно, что срок, который она установила себе — до апреля, — её вряд ли устроит. Нет, уехать, она, конечно, может, и никто, разумеется, не в силах её удержать. Но какой смысл? Уезжать со стройки на месяц-полтора раньше, чем будут закончены работы на их участке!
Уехать и не увидеть того, как все это будет…
Месяцем раньше, месяцем позже — какая разница. Конечно, она так и сделает: дождется этого дня, встретит Раису с Сашкой, а уж потом…
Однажды, уже в марте, Варя прибежала в поселковую больницу встречать тетю Лену. Болезнь наконец отступила. Все дни болезни тети Лены Варя, как штатная дежурная сестра, приходила к ней в палату, просиживала у постели часами. Не каждому позволялось такое, но Варя как-то сумела: на вешалке, где переодевались врачи и сестры, рядом с их халатами висел и её, Варин, халатик.
Первое время — целый месяц — было особенно трудно: не прекращались головные боли, давление то резко подскакивало, то падало вниз — «играло», как говорили врачи. В такие вечера Варя просто сидела возле Елены Георгиевны, с готовностью бросалась на помощь нянечкам и сестрам, и все, что приходилось исполнять, она делала сноровисто и легко, и скоро больные в палате обращались к ней:
«Сестричка, родненькая, будь добра…» А «сестричка» уже подхватывалась с табуретки и бежала на зов.
В спокойные же вечера больная оживлялась, просила Варю почитать ей что-нибудь, расспрашивала о доме, о Вариных отце с матерью, о деревне… Варя охотно рассказывала и скоро замечала, как глаза тети Лены, опечаленные болезнью, начинают светлеть. И вся она словно освещалась тем же светом, который и Варину душу грел: будто не дальше как вчера она сама следом за Варей выбегала поутру на росное крыльцо, босая, простоволосая, легкая, как птица, бежала от дома по серебристой траве к реке, дымящейся ночным туманом, или, пьянея от осенней свежести, бродила по шуршащим лесным тропинкам, по заветным местам, которые так помнятся Варе…
Как-то тетя Лена сказала ей:
— Теперь я знаю, откуда ты такая.
— Какая?
— А вот такая, какая есть… Легкая да скорая на доброту. У вас там, небось, её с детства ковшами пьют, доброту-то, прямо из колодца или из родника. Вся ты такая… родниковая…
— Скажешь ты, тетя Лена. Сейчас вот встану и уйду…
Елена усмехнулась, протянула к Варе руку.
— Куда ж ты уйдешь? Не уйдешь ты от чужой беды. Это у тебя на всю жизнь — к чужой беде со своим добром. Так что посиди уж.
Она лежала в кровати и была худа лицом и телом, и голос её, тихий, близкий, будто рождающийся от дзижения сухих губ, дрожал, как горящая свечка на ветру, то притухая, то снова оживая.
— А про колодец я потому сказала, что вспомнила сказку одну… Сказка не сказка, так… От бабки моей ещё в детстве слышала, будто в каждой деревне, в каждом селе, в общем, везде, где люди живут, непременно должен быть такой колодец… Есть и другие, но этот один. И вот, сказывают, если человеку, только что народившемуся, дадут испить водицы из этого колодца, станет он добрым на всю жизнь…
С доброй душой, добрым сердцем и разумом. Добрый, значит, колодец.
— Ну и пили бы все из него, — не удержалась Варя, — зачем нужны другие?
— В том-то и дело, что точно никто не знает, какой же из всех колодцев добрый. Который поближе, из того и пьют. А он-то как раз, может, другой какой-нибудь, делает людей жадными, к примеру, или злыми… Вот и растут на свете рядом с добрыми злые да жадные. В одной деревне и те и другие. А ведь и так, сказывают, было: один жадный уродится и для всех, кто за ним пойдет, для детей своих, из того же колодца воду носит, считает, что его самая лучшая. Привык человек…
Варя понимала, что это сказка, ей и верилось и не верилось. Она даже хотела спросить у тети Лены: а как же, мол, городские, у которых нет никаких колодцев, а одни водопроводы, или вот здесь, на их станции, где за водой все ходят к одной колонке?..
Но спохватилась. А тетя Лена будто угадала её мысли, засмеялась тихонько.
— Я прежде долго этому верила… Бывало, иду по нашей деревне, перед каждым колодцем останавливаюсь да ещё на колоду прилягу, погляжу вниз, в темноту — стыло, холодком от воды веет, попробуй угадай, какая тут водица… Решила, что самая добрая та, что в нашем колодце. Сказала как-то бабушке об этом, она засмеялась: ты, говорит, не в воду смотри, не в колодец, а на людей — какие они, а уж потом… Помни, к плохим людям за водой не ходят. И ты знаешь, Варюша, проверила я эти бабкины слова: точно! К жадному да злому никто за водой не идёт. В нашей деревне жил один такой, и вспоминать не хочется… Дом посередке, а все, у кого своего колодца нет, с ведрами мимо проходили… Тетя Лена устало прикрыла глаза, и Варя забеспокоилась:
— Может, будет, теть Лен…
Елена улыбнулась благодарно, кротко. В сухих губах снова ожили слова.
— Я тут раздумалась без тебя, так, обо всем, о жизни, в общем… Многое вспомнилось. Вот и про эти колодцы… А тот человек, которого все в нашей деревне обходили, моим отчимом стал… Так получилось. Отец мой рано помер, ну, а мать… Хотела, чтобы нам было лучше. Кроме меня, у неё ведь ещё двое было, два брата… А отчим отчиму тоже рознь. Мой зверем был, зверем и остался. С мальчишками сладить не мог, все на мне отыгрывался, нет-нет да и подденет то рукой, то ножищей… И все попреки, попреки — за кусок хлеба, за тряпку… А мать, что мать? Плачет, знамо дело, да молит бога, чтобы поскорей я выросла и за порог. Жалела, конечно, но что мне её жалости, одни слезы. Вот тогда я и перестала верить в бабушкину сказку, все так перемешалось в голове… Как в нашем колодце. Тут и появился один человек. Дело к вечеру, я наработалась за день, собралась потихоньку из дому уйти, погулять с подружками, смотрю, к нашему дому человек идёт, увидел меня, подходит и как-то странно посмеивается. Мне этот смешок его не понравился, и я сразу настроила себя против него, а он, так же улыбаясь, вдруг спрашивает: «Сестренк, ты бы хоть брату водиць! испить вынесла, устал, дорога-то, небось, дальняя». А я ему: «Тоже мне братец сыскался, у меня своих двое. Вон бери бадью и черпай, в колодце воды на всех хватит». И что ты думаешь, пошёл, напился из нашего колодца… А я, веришь, как дура, стою и всё гляжу на него: что-то вдруг переменилось у меня к нему. Гляжу и думаю: «Ну, пей, пей побольше, вода-то у нас хорошая, чистая». И так не хочется мне, чтобы он быстро ушёл. А он и не ушёл. Остался. Оказалось, он и в самом деле мне братом приходится, потому что был сыном моего отчима. Приехал к отцу. Жить он с ним давно не живёт и, видно, не любит его, а приехал по каким-то давним делам… Теперь-то смешно, а тогда мне не до смеху было. Словом, с этим человеком и переменилась моя жизнь — увёз он меня от отчима.