— Нет.
— Почему?
— Да он и не отпустил бы.
Видно было, что Жучку уже надоел непонятливый лейтенант. Что тут удивительного — пройти сорок два километра, хоть и по грязи?
Я понял, что мне из него больше ничего не выдавить, киваю на вешалку.
— Ну раздевайся, коль пришёл.
Жучок снимает с плеча туго набитый вещмешок, аккуратно ставит его в угол. Негнущимися от холода, ободранными пальцами расстегивает крючки шинели. Голенища сапог и полы его шинели покрыты толстой коркой глины, у подошвы, на кирзе, выступила соль. Он засовывает руку глубоко за пазуху и бережно вытаскивает оттуда небольшую пачку писем.
— Вот, товарищ лейтенант, письма. Вам четыре и мне четыре. — Последнюю фразу он произносит с нескрываемым удовольствием. Жучок, кажется, ужасно рад, что ему пришло не пять, не шесть писем, а столько же, сколько и мне. Разделив пачку пополам, он одну половину кладет на тумбочку ближе к моей кровати, другую — ближе к своей.
— А ты свои разве не читал?
— Нет.
— Почему?
— Я нарочно их не распечатывал, думал: дойду — вот тогда почитаю. А то не дошёл бы, — простодушно вздохнул он и задумался.
Он сидел на кровати, широко расставив уставшие и наверняка мокрые ноги, сгорбившись и уперев руки в колени. Короткая рыжеватая шевелюра его была взъерошена и ещё мокра от пота. Мальчишка в солдатской форме с тонкой шеей и огромными натруженными руками.
— Значит, так, — сказал я командирским голосом, и он встрепенулся. — Письма отложим, а сейчас надо согреться и порубать. Промок?
— Да есть маленько.
— Разувайся, вешай портянки на печку, а я пока дров наколю. На ноги надень валенки, вон в углу стоят. Понял?
— Так точно.
Через полчаса комната наполнилась теплом. На плите постукивал крышкой кипящий чайник и замечательно шкворчала салом жареная картошка.
Кто никогда не жил за тысячи километров от родного дома, кого по утрам не будило громовое «Подъем!», кто не носил пропитанной потом гимнастерки, не задыхался на кроссах в противогазе, не прикипал окоченевшими пальцами к холодному металлу, тот никогда не поймёт, отчего у мальчишки солдата такие огромные, с незаживающими ссадинами руки, отчего дрожат они, эти руки, когда надрывает солдат тоненькое письмецо.
Кто не месил грязь солончаков, не ночевал в занесённой снегом машине, не сгибался под степным бураном, не коротал тоскливых вечеров в казарме, прислушиваясь к вою ветра и волков, тот никогда не испытает такого наслаждения от чтения письма, которым сейчас лучился Жучок. Выражение его лица менялось каждую секунду, губы шевелились. Исписанный лист мелко подрагивал в руках.
Я не спешил распечатывать свои письма. Мне было интересно понаблюдать за этим всегда немногословным, замкнутым парнем. Теперь я его не узнавал. На щеках выступил румянец, глаза блестели и улыбались.
Закончив чтение, он ткнул пальцем в конец письма, застенчиво взглянул на меня и перечитал: «Крепко тебя целую, мой милый. Люблю, жду, скучаю. Пиши. Твоя Катя».
— Чудная девка, — сказал он, аккуратно засовывая письмо в целлофановый мешочек с документами.
Меня слегка покоообило последнее слово. Но Жучок этого не заметил. Он смотрел куда-то далеко, сквозь стену. В его глазах мерцал слабый огонек керосиновой лампы.
Потом он начал рассказывать. Не для меня, а просто так. Я понял, что ему сейчас очень хочется это рассказать, что не случись у нас такого вечера, я два года прожил бы рядом с ним, слушал бы его односложные ответы и никогда не узнал бы того, что могу узнать о нем сейчас. Бывают у человека такие минуты.
Он говорил неторопливо, даже с трудом, часто запинаясь и подбирая нужное слово. Взгляд его блуждал за стенами комнаты. Наверное, он видел то, о чем рассказывал.
А я видел серебристую под лунным светом иву у реки. И двое, обнявшись, спрятались под её черной тенью.
Отдаленный собачий лай долетал до них словно из другого мира. А в этом мире журчала вода в берегах, шелестела осока. Басовитый мужской шепот вплетался в эти звуки, и ему отвечал нежный девичий смех.
Я слышал шорохи, рожденные ласками, счастливый вздох взметнулся к небу, и в прохладной траве сплелись горячие руки…
Жучок замолчал. Я молчал тоже. Слова звучали бы сейчас слишком громко.
— И вот она пишет… — сказал он и погладил конверт рукой. — А что вам пишут, товарищ лейтенант?»
Я улыбнулся. — Мне по сравнению с тобой не повезло, Жучок. Мне таких писем не пишут… — Я перебирал конверты. — Это от отца… ещё одно тоже от него. От брата.
От друга…
— А девушка вам не пишет?
— Нет.
— Поссорились?
— Не угадал. Её у меня просто нет. Понимаешь? Свободен, как птица.
— Как же такое может быть?
— Вот так…
Я чувствовал, что это не ответ, что он ждёт от меня такой же откровенности, на которую решился сам. Я не мог его обмануть.
…Над Москвой гремела летняя гроза. Вода стремительно несла вдоль тротуаров пузыри от дождевых капель. Ожившие сливные решётки довольно чавкали и пожирали её вместе с окурками.
Ливни то моментально затихали, то неожиданно обрушивались с новой силой. Прохожие передвигались перебежками. Всё это напоминало знаменитые и коварные петергофские аттракционы с фонтанами.
После одной из таких перебежек, спасаясь от дождя, я заскочил в телефонную будку с запотевшими стеклами. Там стояла девушка в белом мокром платье и слизывала с губ дождевые капли.
— Извините, — пробормотал я и так растерялся, что даже не подумал уйти. — Такой сильный дождь…
— Вам его уже нечего бояться.
— Так же, как и вам, — показал я глазами на её мокрое платье, прилипшее к телу. Оно так нескромно облегало её фигуру и так просвечивало, что я смутился.
Девушка перехватила мой взгляд и покраснела.
— Мне нужно позвонить. — Она порылась в сумочке и зажала в кулаке трехкопеечную монету.
— Звоните. — Я отвернулся к стеклу.
— У меня интимный разговор. — Она сделала ударение на предпоследнем слове.
— Для интимных разговоров, как и для остальных, до сих пор использовали двушки. — Я достал две монеты, опустил одну в прорезь, а другую демонстративно засунул в карман. — Кстати, мне тоже нужно позвонить. По интимному делу. — Я передразнил её интонацию и вышел из будки.
Дождь не утихал. Но я пренебрежительно стоял под ним, и мне не хотелось уходить. Конечно, звонить она не стала, а просто ждала, когда пройдёт дождь. Или когда я уйду. А может быть, когда высохнет её платье. А потом я провожал её домой. Через всю Москву. Мы шли и разговаривали.
Успокоившись, ворчал гром, и падали редкие теплые капли. Пахло травой. Почему-то пераый день наш мне запомнился до мелочей. А дальше они все слились в хорошее время.
— …А хорошее время, Жучок, быстро кончается. Кончилось оно и у нас. Только не спрашивай, почему. Это называется «не сошлись характерами». Понял?
— Понял, товарищ лейтенант. Только вы не расстраивайтесь, ещё будете счастливый, всё образуется, — сочувственно смотрит он на меня.
Мне становится смешно. На этот счёт я спокоен. Конечно, образуется, не нужно только спешить. Ещё буду бегать на свидания, а потом, позже, по утрам хотеть на работу, а с работы мчаться домой.
Жизнь, она ведь длинная.
ВЯЧЕСЛАВ ШЕРЕШЕВ СТАРЫЙ БАГЛЕЙ
Автору — 35 лет, он журналист, живет в Севастополе.
Участник семинара молодых писателей Украины (1971 г.)
Рисунок А. ПУШКАРЕВА.