И вот тогда по-настоящему вспыхнула в большом грузном теле Филиппа Желюка боль. Всю пору летних дождей она жила в нем затаившись. Утром он почувствовал, что самому в город ехать рискованно — в дороге может растрясти, — и тогда уж наверняка сляжешь. И, не зайдя в свой председательский кабинет, а примостившись в бухгалтерии за пустым столом у окна, стал ждать сводок, которые нужно было передать в район, и своего зама — секретаря парторганизации Александра Климентьевича Вовка. Или Сашка, как звал он его.
Дружба их сложилась в ту пору, когда Сашко ещё верховодил колхозным комсомолом. А с теми временами не воспоминания, а дела связаны. И только настроился Филипп Алексеевич на раздумья, благо вдруг выпало несколько вольных минут, как появился зам. И ещё в прихожей, стряхивая с себя дождинки, стал ругать проклятую осень, когда все будто белены объелись — играют свадьбу за свадьбой, и во всем районе не сыщешь десяти пар часов — все на подарки разобрали.
— А часы-то зачем? — полюбопытствовал председатель.
— Так хлопцев в армию провожаем… Вы ж сами сказали: проводить по первому классу… Часы подарить… Чтоб где ни служил, а на часы глянет — Тимановку вспомнит… А где их взять, часы-то?..
— Что искать? — обронил председатель. — У меня двадцать штук с весны лежат в сейфе. Тут, Сашко, дело потруднее. Бери мою машину, мчись в город, договорись с рабочим классом, чтоб помогли нам свеклу повыдергивать. На технику теперь не рассчитывай…
И, сказав это, удивленно замолк, потому что боль Бнутри притихла и тело перестало быть стеклянным.
Можно было не глядеть на барометр — пора дождей кончилась.
…Утром выпал снег. Но земля, хранившая ещё тепло и влагу, не приняла снега, и он таял, едва прикоснувшись к ней. Зато дома, школы, памятник, кинотеатр, мастерские, заводы — все стало лохматым и неправдоподобно большим. К прозрачному, студеному воздуху примешивался запах схлестнувшейся с холодом травы, и оттого дышалось на редкость молодо.
Проснулся Желюк в тот день задолго до рассвета.
Проснулся от мысли, что сегодня произойдет что-то хорошее. Долго лежал, перебирая в памяти дела рождающегося дня, и вдруг вспомнил: телевидение… Сегодня передача об их колхозе.
А вспомнив, уже не мог спать, и тихо, чтобы не разбудить домашних, поднялся и вышел на улицу.
И едва переступил порог, ощущение праздника захлестнуло его, да так сильно и неожиданно, что он остановился. Тимановка — огромная, из конца в конец около четырех километров — лежала перед ним в белом наряде невесты. В мысли Желюка вплелся какойто посторонний и в то же время знакомый звук.
Прислушившись, ахнул: это ж в тишине пел его родничок. За долгие дожди Желюк уже поотвык от его голоса. А тот жил и тоненько тенькал в утренней тишине.
Зной плыл над земным шаром… Зной тёк с неба, обрушивался на землю, и она превращалась в прах.
Зной обжигал лицо, руки, тело… А они все шли и шли…
Черная стена смерти двигалась на них неумолимо… А они шли и шли…
Иногда кто-нибудь из солдат забегал вперед и смотрел в лицо политрука. Он не видел драной гимнастерки, обмоток, пыли и грязи на солдате.
Одни глаза: а будет… вода?
— Будет, сынок, будет… иди…
Он знал о них вес, хотя говорить было некогда. Ему и не надо было ничего спрашивать. Такие же глаза дома, в Тимановке, смотрели па пего в самое трудное время коммуны, которую создали двенадцать беднейших семей…
— А будет хлеб?
— Будет, обязательно будет…
Сейчас, па этом марше, в груди кипела, билась злость и одно желание: провести этих ребятишек (они вчера ещё все бегали в школу) через жгучую, страшную степь. Выйти к своим, дать попить солдатам…
…Он шел по степи… И они, выросшие где-то далеко-далеко от его родной Украины, в селах с певучими русскими названиями, в степях Башкирии, в казахских аулах, уже не спрашивали пи о чем. А только иногда забегали вперед и смотрели в лицо: «Вода?»
Ночь была желанной для всех, кроме политрука… Он сидел без сна, и тягучая, густая тьма, плотная и душная, обступала со всех сторон измученных солдат и его. И помимо воли, вопреки здравому смыслу вдруг всё начинало таять, в темной, густой черноте наступал просвет. И оттуда веяло запахом цветущего сада, настоем трав и леса. И по всей Тимановке пели криницы, выбивавшиеся из-под земли звонкими ключами.
И они с Карпо, первым другом, молодые и сильные, шли впереди коммунаров, вгрызаясь в пахучую стену травостоя… А потом мчались на низкорослых лошадках по окрестностям села: при ревкоме был создан отряд по борьбе с бандитизмом. И первыми вошли в него комсомольцы.
Ночь, ласковая и пахучая, обнимала деревню, и, наклонившись к кринице, можно было пить, пока не начинали неметь зубы и вода не заливалась за пазуху.
Можно было плакать, когда хоронили друзей, убитых кулачьем и бандитами. А можно было смеяться от счастья, когда Иван Семанчук разобрался в «фордзоне»— диковинной, чудной машине, и сам, ещё два дня назад не имевший представления о тракторе, повел его в поле. А за ним, за бороздой шли коммунары, первыми вступившие в только что созданный колхоз, и шла вся Тимановка.
Ох, какая начиналась жизнь!..
…Чистая отдушина в сальском небе затягивалась мутью… И кто-то из спящих солдат глотал во сне несуществующую воду.
«Буду жив, — дал себе клятву Желюк, — вернусь в Тимановку, напьюсь из всех ключей се… вместе с Карпо…»
И не знал он, что в это же время его друг (с которым уже давненько разлучила их судьба, потому что Филипп стал председателем колхоза в Ттмановке, а Карпо послали в Молдавию возглавить один из райисполкомов) лежал, прижатый к днепровскому берегу с группой солдат. Мимо бежали и падали в воду те, кто уходил от дикого натиска немцев. А они вросли в землю… навечно.
…Желюк вывел солдат к своим… Один станковый и 16 ручных пулеметов — вот с чем пришли они под Орджоникидзе.
И когда отоспались и выпили столько воды, — что потом и за полжизни не выпить, опять уснули ребята богатырским сном. А политрук отправился в столовую, чтобы узнать, где и как кормить солдат.
Вокруг кипел, бурлил человеческий водоворот. И среди этого водоворота пыряла, исчезала и снова появлялась невысокая фигурка, которую он, Желюк, узнал бы из тысяч.
…«Семанчук!» — почему-то прошептал он, будто ахнул, встретившись с тем самым колхозным механиком, которому все было по плечу.
Посидели, выкурили по цигарке… Прикинули, с чего начинать, когда вернутся. Знали, что враг в Тимановке… О смерти, о войне не говорили. Думали о жизни…
— Сдюжим, — говорил Иван — Была б голова да руки… Помощь придет, не одна Тимановка пострадала… Весь народ поможет.
А Желюк добавил:
— И мы не стары, и сыны выросли… Сдюжим…
…Вот с той поры, как вернулся председатель домой, а по пути пил, как поклялся тогда в степи, из всех тимановских ключей, и стал звать парод те ключи Желюковыми криницами. И с легкой руки Желюка все, кто возвращался с Великой Отечественной войны, припадали к родным ключам.
От Вапнярки до Тимановки — рукой подать. Если учесть, что дорога превосходная и «Волга» летит по ней, будто на крыльях.
За разговором и не заметили, как въехали в Тимановку… И на крыльце маленького кирпичного домика встретил нас большой, могучий даже в свои нынешние годы человек.
Желюк… Филипп Алексеевич… Герой Социалистического Труда, свыше сорока лет председатель колхоза имени Суворова…